Владимир Фалеев - Третий глаз

Событие это случилось в квартире Ивана Леонтьевича, оно вызвало различные толки в областном городе, и последствия его длительное время занимали воображение многих. В тот день в гостиной уже расставили подковообразно столы, и гости замерли на стульях, вслушиваясь в слова Егора Андреевича Дудкина, высокого, в парадном костюме, перечислявшего известные всем заслуги юбиляра. Сначала Дудкин осторожно произносил это словцо, но потом осмелел и, по-орлиному бросая взгляд, раскатисто заговорил, что хотя Иван Леонтьевич и не начальник, однако традиции, сложившиеся при нем, будут сохранены в управлении и приумножены, а поджигателей двух хуторов все же разыщут и они получат по заслугам.

Лукавый главбух Полубаба выкрикнул из-за стола, что не худо бы в качестве сыщика для розыска поджигателей хуторов использовать доморощенного экстрасенса, тем более что слухи о необычайных способностях физинструктора объединенного постройкома распространяются по всем таежным поселкам. Замечание это сразу оживило застолье.

Бдительный Егор Андреевич покосился на сидевшего в задумчивой позе Ивана Леонтьевича и, не найдя на его лице одобрения юмору, громко кашлянул в кулак, тряхнул седой головой и строго предупредил всех, что много развелось сейчас мистики, цыганки появились в таежных хуторах, гадают по руке или на картах, и не за так.

Время было вечернее, апрельское, в квартире стало так жарко, что створку одного окна гостиной распахнули.

Хутора сгорели еще зимой. Сперва в феврале запылал Касачинский, он стоял на живописном холме, обрамленный густым сосняком; три года обитали в нем семьи гидронамывщиков. Касачинский загорелся, когда в нем уже никого не было: люди и техника переместились на другой перегон, в слободу Ягодную. От семнадцати двухквартирных щитосборных домов и восьми жилых вагончиков, а также от сарая и ремонтных мастерских остались среди снежных сугробов лишь груды кирпича.

Второй пожар вызвал большой скандал, так как было много свидетелей. Автобусы, перегруженные домашним скарбом, еще только выезжали из хутора (он назывался «38-й километр»), заворачивали на зимник, как вдруг кто-то закричал, что дома горят. В числе пассажиров переднего автобуса был физинструктор Зот Митрофанов. Он якобы и остановил транспорт. Люди высыпали на снег, но то были в основном женщины и дети. Пламя уже охватило постройки, внутри домов стали рваться газовые баллоны.

О втором пожаре написали в областной газете. Поджигателей так и не нашли, а о начальнике управления строительства дороги стали говорить: «Волк зубы съел»; и вот теперь, в апреле, его выпроводили на пенсию, и сейчас по этому поводу собрались в его квартире сослуживцы.

Гости звенели посудой; заискрилась от электрического света хрустальная люстра под потолком.

В самый разгар трапезы комсорг стройки Вадим Корзухин не стерпел и громко предложил позвать физинструктора в квартиру и задать ему хотя бы несколько наводящих вопросов о пожарах. Как-никак он ведь главный свидетель, да еще поговаривают, что и экстрасенс к тому же. Среди присутствующих было немало людей азартных, молодых, им тоже не терпелось испытать экстрасенсорные способности Зота Митрофанова, то есть испробовать их без задержки, тем более что Зот не какая-то шишка на ровном месте, а так, заурядный человек на стройке, всем знакомый и доступный, — инструктор физкультуры и спорта объединенного постройкома строителей железной дороги.

Дудкин, человек старой закалки, испытанный воин, поморщился и сердито покачал головой, мол, Митрофанова он сам принимал на работу, никакими сверхвозможными способностями парень не обладает, да ему по его должности и не положено; так что под повелительным жестом Егора Андреевича все встали с мест, подняли бокалы, чтобы осушить их. Но тут опять случилась заминка: хозяин квартиры Иван Леонтьевич застучал пальцем по столешнице. Гости притихли. Маленькая, в черном бархатном платье жена Ивана Леонтьевича сунула в руки юбиляру кипу листков бумаги; он шумно втянул в себя воздух, поморгал красноватыми веками, произнес «дорогие друзья» и, уткнувшись в бумаги, стал сердито бранить всех за веру в прорицателей, в сказочников, в колдунов, волхвов и всяких шарлатанов, а потом, усмехнувшись, успокоившись, стал читать написанные корявым почерком строчки своей биографии. Он медленно читал о том, что родился на Полтавщине, подростком батрачил у кулака, но никогда не верил в бога, что в феврале 1915 года красовался в серой солдатской шинели. Ему тогда нагадала цыганка, будто бы скоро женится, а судьба на самом деле распорядилась иначе: в декабре 1916 года мчался он в цепи в атаку под румынской деревней Луковицей и был ранен; после излечения в госпитале избран в солдатский комитет и затем, с шашкой в руке, в составе эскадрона Второй Конной армии командарма Миронова Филиппа Кузьмича несся в седле на укрепления белогвардейцев. Возле Карповой балки за поймой Гнилого моря встретился с пулей, очнулся через несколько суток в госпитале… Он читал строчки и сам опять был конником, рабфаковцем, студентом техникума, шел экзаменоваться за всю группу товарищей и не срамился оценками…

Молча стоявшие гости переступали с ноги на ногу, тоскливо переглядывались, кто-то неуклюже повернулся и с грохотом уронил стул. Юбиляр будто очнулся от воспоминаний, переживаний, удивленно осмотрел всех и сердито заметил:

— Я вас не на похороны позвал…

Командовал он восстановлением железнодорожного моста под Вязьмой в 1942 году; а недавно, в декабре, местные верхи прикрыли из-за нехватки бумаги много-тиражный листок коллектива, и он во спасение еженедельной двухразовой газетки — голоса рабочих! — ездил в Москву, но, будучи крупным авторитетом в областном центре, невзначай подорвался на проклятых двух пожарах в тайге…

— Это необходимо прояснить! — заключил Иван Леонтьевич.