Владимир Сосюра - Третья рота

— Я инвалид…

А они его шпарят…

Я уж рад и тому, что у меня хоть и багрово-синие подтёки кругом, но под френчем не видать.

Ну а в ноябре — восстание.

Рабочие обезоружили карательный отряд и красавца капитана, что гнался за мной, посадили его на проходной в конторке. И каждый рабочий, идя на работу, мог поглядеть на него, плюнуть и дать свою характеристику — языком и ногами… А у нас характеристики очень меткие.

Потом в село прибыл 3-й гайдамацкий полк. Расстреливает карателей, обезоруживает немцев…

Вам понятно, как это могло повлиять на наивного парня, начитавшегося Гоголя и Кащенко, с детства бредившего грозовыми образами казатчины…

А тут она живая… Воскресла моя синяя вымечтанная Украина, махнула клинком, и зацвела земля казацкими шлыками…

Да ещё и говорят:

— Мы большевики, только мы украинцы.

Ну и я украинец. Чего ж ещё надо? И записался к повстанцам в такую вот минуту.

Поехали на Сватово обезоруживать немецкую конницу.

Наш эшелон спокойно подъехал почти к перрону…

Идёт немец с чайником кипятка. И какой-то идиот взял его на мушку… И не стало немца, не стало далёкого фатерлянда и белокурой Гретхен… Только мозги, будто кипяток из разбитого и покорёженного чайника, расплескались по рельсам… Немцы мирно отдали бы нам оружие, а теперь они: «Цум ваффен…»

Наши — в вокзал… Немцы отступили… А потом начали наступать подковой. Хлопцы же вместо того, чтобы взяться за оружие, стали надевать на себя сразу по нескольку штанов и шинелей, распухли, как бабы, и стали жабами…

Немцы с боем прогнали нас от станции…

В бою надо быть быстрым, а куда тут, если на тебе несколько штанов и шинелей… Те хлопцы, которые ворвались в здание вокзала, конечно, не успели выскочить из него…

У двери стал немецкий офицер и каждого, кто выбегал, бил прямо в голову…

А потом немцы вместе с горой трупов отдали нам и своё оружие.

Казаков хоронили с музыкой…

А обезоруженные немцы сумрачно и грозно, спокойными синими колоннами шли на гору к татарским казармам.

И думал я: если бы немцы захотели, только сопли остались бы от моей любимой синей Украины…

Но я ещё верил…

Ведь изо всех сёл шли к нам дядьки в свитках и с котомками. Записывались и спокойно, как в церковь, шли на смерть… Будто кабана колоть…

И я всегда смотрел им в глаза… Перед боем у одних глаза бывают печальные и слезливо прозрачные, а у других весёлые и мутные…

И те, у кого перед боем были печальные глаза, больше никогда не возвращались, а люди с весёлыми глазами хвалились, скольких они убили…

Когда же немцы стали нас бить так, что небо и снег становились чёрными от шестидюймовок, хлопцы начали драпать по домам, конечно, с оружием и обмундированием.

— Пусть придут к нам в село. Мы им покажем… — похвалялись они, оглядываясь по сторонам: не видать ли немцев.

Вот одного поймали (с Боровского за Донцом — русская колония) и стали шомполовать…

Казаки возмутились.

— Мы революционная армия. Позор. Долой шомпола! Отпустите его!

А сотник Глущенко:

— Без разговорчиков! Сейчас позову старых гайдамаков и всех перестреляю.

И я узнал тогда, что такое «старые гайдамаки».

«Боровчанина» всё же отпустили…

Но нас, чуть что, пугали: «старые гайдамаки»…

Это те, что в январе 1918 года расстреляли в Киеве красный «Арсенал», ядро полка.

Я терпел, терпел да и тоже удрал.

Декабрь 1918 года.

Мобилизация.

Моему году идти.

Мать гонит меня из дому: я скоро без штанов останусь. Говорю ей: «Подождите, красные уже близко…»

А она мне:

— Пока придут твои красные, будешь светить голой… Иди, сукин ты сын, до каких пор будешь сидеть на моей шее…

Что поделаешь…

Пошёл.

Только не в Бахмут, а снова в тот же полк, штаб которого стоял в нашем селе. Думал, всё равно. Все одинаковые, а Бахмут далеко. Так хоть ещё немного похожу к девчатам. (Ох, девчата, девчата! Может, и вы виноваты, что я стал петлюровцем.)

Ну и снова бои. Теперь уже с белыми, на Алмазной» в Дебальцево (где я родился)…

И вот занесли снега дорогу, «чугунку»… И поехали мы на паровозе очищать от снега «чугунку»… И запел пьяный кочегар: «Смело, товарищи, в ногу…» И заплакал я, ощутив так остро и отчётливо, что долго, долго я не буду со своими, буду против своих.

Ещё одна мелочь. Собственно, тогда это уже не было для меня мелочью.

Холодный, пустой вагон. Я приехал в Сватово записываться к повстанцам…

Тихо. И вдруг:

— Сосюра…

— Что?

Никого.

— Сосюра!

— Что?..

Трижды меня кто-то окликал, и трижды я отзывался.

Старые люди говорят, что не надо откликаться.

А меня три раза звали, и три раза я откликался.

Это — к смерти.

Но я записался.

И ещё.

Расстреливали стражу. Ночь. Караульное помещение — 11-й класс нашей станции. Привезли обезоруженных карателей и их начальника с синей от побоев, как чугун, мордой, он тыкал нашего есаула в грудь и, покачиваясь, всё пытался ему что-то доказать и никак не мог…

Их выстроили. И между ними стояли два белых летуна, хлопцы случайно сбили их аэроплан на станции Нырковой. Один капитан (раненый), а второй — стройный и невозмутимый, с мраморным благородным лицом, потомок графа Потёмкина.

Тот, что с мраморным лицом, снял со своего пальца перстень, протянул его нашему есаулу и сказал:

— Передайте моей жене.

Их увели.

Вагоны. Пахнет самогоном, патронами и подсолнечным маслом, пахнет снегом и кровью…

На меня и теперь иногда зимой… когда снег и я один, бывает, подует каким-то ветром и запахнет… снегом и… кровью… Правда, теперь не так часто… (может, потому, что нэп и меховая доха…).

Ещё пахло овчиной и казацкими онучами…

Нас отправляют на позиции.

И чудно. Я был беспричинно весёлым… Будто меня это не касалось… Только сестра моя стояла возле звонка и грустно, грустно смотрела на меня…

Она умерла в 1919 году, я так её больше и не увидел.

А мать не пришла меня провожать, потому что не знала о нашей отправке на фронт…

Мы пели «Чумака».

Нам было весело, словно ехали мы не на смерть, а разоружать немцев…

(Только почему нас посылают на Сватово?.. Там же нет врага. Враг в Дебальцево, в Алмазной… Только почему нам вчера по приказу батьки Волоха всем завели оселедцы?..)

Едем.

И уже на сватовском перроне… (Ночь… Снег… Ветер…) Куренной говорит нам (нас приехало три сотни: 9-я, где я, 11-я и 12-я):

— Мы с большевиками не воюем. Но они захватили Купянск. Мы только отобьём у них Купянск, а воевать с ними не будем. Пусть они сами по себе, а мы сами по себе.

Пошли в разведку.

Конечно, селяне нам не говорят, где красные.

Все сёла — большевистские.

На следующую ночь я был назначен роевым. (Вы не глядите, что я лирик, я боевой.) Я — караульный по службе. Под утро, в пятом часу, мне идти на кухню.