Владимир Сосюра - Третья рота

Когда меня хотели, как «юнкера», эвакуировать в Египет, он не советовал мне ехать, сказал, что я такой же юнкер, как он деникинец. И я остался.

Корабли Антанты бьют по красным лавам…

Над городом свистят снаряды…

Красные близко…

Привозят раненых офицеров, их начали теснить на окраинах.

Один кавалерист колотит обрубками рук в живот сторожа, который от ударов только подпрыгивает всем телом на койке…

Офицеры, которых не успели эвакуировать, лежат бледные, бледные…

А один офицер не выдержал и сказал:

— Ух… страшно…

Мы глядим из окна на улицу, её перебегают фигурки людей со штыками. Некоторые, не успев перебежать, падают. В тревожной круговерти боя они лежат ужасающе неподвижные. Стрельба не прекращается.

И вот открывается дверь и входят матросы с красными бантами на груди. Они спокойные, подтянутые и корректные.

— У вас офицеры есть?

Они никого не взяли. Только посмотрели документы и ушли.

Февраль 1920 г.

При Четвёртой стрелковой Галицийской бригаде, которая перешла к красным, из пленных петлюровцев и деникинцев формируется два полка: 1-й Черноморский и конный Запорожский. Я вступаю в 1-й Черноморский.

Команда украинская. Все старшины и казаки ходят с трезубцами на фуражках. Полковое знамя — желтоголубое. Деникинские офицеры, конечно, теперь за «неньку Украину». Командир полка немец с трезубцем на фуражке. Он говорит:

— Я воевал за неньку Украину и буду за неё воевать до конца.

Я размышляю, какой же это красный полк. Да ведь это жёлто-голубое пекло, из которого я едва вырвался. Я надел на фуражку красную ленту.

Военкома в полку нет. А есть только военком бригады.

Он на митинге агитировал нас, чтобы мы вступали в ячейку.

— Я знаю, — говорил он, нервно отбрасывая со лба свой буйный чуб, — я знаю, что среди вас есть и такие, кто искал нас, но обстоятельства мешали…

Я едва не упал, забившись в рыданиях… Я же искал!..

А ночью старшины и казаки договариваются убить тех, кто запишется в ячейку. И никто в ячейку не записался.

Я тоже не записываюсь. Ячейки нет. Однажды нас повели в театр, где большевик на украинском языке стал говорить нам об истории Украины совсем не так, как я читал у Грушевского. Наш старшина-галичанин приказывает нам уйти из театра, потому что всё это «давно известное»…

Я не хотел, но должен был уйти. Приказ.

Когда был Шевченковский праздник, мы и галичане вышли на площадь с морем жёлто-голубых знамён, ни одного красного знамени не было.

Красные захотели разоружить нас, но почему-то не сделали этого. Они только ездили вокруг на грузовиках с пулемётами.

Мы перешли на Итальянский бульвар, в дом быв [шей] военной школы.

Однажды на муштре один старшина, бывший деникинец, закричал на казака:

— Молчать! Без разговоров!

Я, несмотря на то что находился в строю, сказал этому старшине:

— Это вам не деникинская армия, а красная. И пожалуйста, говорите по-украински, потому что вы в украинской части.

Он пошёл и пожаловался на меня куренному. Куренной, пузатый и спокойный, зовёт меня. Читает мне нотацию. Взволнованно и гневно я ему говорю:

— Пане куренной (у нас говорили не «товарищ», а «пане»), я ж так не могу!

Тогда он ласково мне улыбнулся, наклонился ко мне и тихо сказал:

— Ещё рано!.. Но вы ведь понимаете?.. Подрыв дисциплины…

Да, меня, как юнака, назначили ротным.

Однажды ночью в караулку вбегает этот куренной и говорит мне (я был начальником караула):

— Вот вам патроны! Нас хотят разоружить коммунисты. Так вы, пане Сосюра, глядите… Стреляйте до последнего!

Я сказал: «Добре….»

Никто нас разоружать не пришёл.

Выступаем на охрану Днестра в Тирасполь.

По городу мы шли с огромным жёлто-голубым флагом, рядом с которым трепыхался маленький красный.

В Тирасполе бригада Котовского, которую мы сменили, взялась за оружие. Они решили, что мы петлюровцы.

И не ошиблись.

Старшины агитируют против соввласти. Казаки — телята.

Приехали военком полка т. Обушный и его секретарь т. Прудкий.

Прудкий надел на фуражку трезубец и ходит среди казаков, слушает.

Я подошёл к нему и рассказал всё. Он говорит:

— Ты хороший парень. Возьмём тебя к себе.

Он дал мне свидетельство от военкома, написанное красными чернилами, что я член культпросвета полка. И я стал политработником. И почему-то отдал винтовку.

Я организовал читальню. Но казаки не хотят читать газет, а только распевают на улицах:

А старшины говорят:

— Я лучше протяну руку немцу, чем кацапу…

Красных называют «чужинцами».

Ячейки нет. Я чуть не осатанел и, когда один старшина подобным образом агитировал в нашей сотне, сказал ему:

— Запрещаю вам болтать.

Он замолчал.

Организовывают старшинскую столовую. Я сказал, что это то же самое «офицерское собрание», что в Красной Армии не должно такого быть. А один старшина сказал:

— Я не желаю обедать за одним столом с варнаком.

Ага, «варнак»?!

Я пошёл и с возмущением рассказал обо всём военкому.

Военком похвалил меня, позвал этого старшину и прочитал ему целую лекцию о разнице между петлюровским старшиной и красным командиром.

И вот ночью:

— К оружью!..

— В чём дело? На кого? — спрашивают некоторые казаки, но входит куренной:

— Без разговорчиков. Коммунисты хотят нас разоружить.

Раздаются голоса, что, мол, если нас хотят разоружить, то пусть разоружают — значит, так нужно, есть и такие, кому надо накрутить хвост… Но эти голоса тонут в грозной покорности казаков, взявших оружие.

Я тоже взял оружие.

Меня поставили у двери.

Вдруг из темноты подходят ко мне несколько человек:

— Ваше оружие, товарищ.

— Пожалуйста.

Я охотно, с радостью отдаю винтовку. Это — свои, караульные. Хлопцы пошутили. Смеясь, они исчезли в темноте.

Никто не собирался нас разоружать. Это просто была демонстрация.

Утром я еду в Одессу за газетами. На Раздельной я встретил юнкера из моей сотни, который познакомил меня с т. Старым. Я Старому всё рассказал. Он начал успокаивать меня, обещал взять из этого полка, сказал обо мне и моём товарище, что мы «большевистский материал».

В Одессе я проинформировал кого следует (т. Деревянко) о том, что делается в нашем полку.

Возвращаюсь в Тирасполь.

Однажды зашёл у нас разговор о попах. Я говорю, что это пройдохи, что они наши враги, такие же, как и полицейские.

А офицеры говорят:

— Как вы смеете оскорблять религиозные убеждения.

Тут же сидит т. Прудкий, молча нас слушает.

Я обращаюсь к нему:

— Т[оварищ] секретарь, почему у нас до сих пор нет ячейки?

Он не успел мне ответить, как закричали: «К оружию!»

Я всё понял и тихо вышел. Чтоб не подумали, что я хочу сбежать, спокойно иду по тротуару. Был апрель, а жара стояла такая, как у нас летом.