Владимир Сосюра - Третья рота

Оргбюро ЦК, в лице товарища Гордона, назначило меня членом оргбюро Всеукраинского пролеткульта, куда вошли товарищи Захар Невский, Рыжов, Коряк, Пилипенко [25] Пилипенко Сергей Владимирович (псевдонимы — Сергей Слипый, Плуготар и др.; 1891–1943) — один из основателей литературной организации «Плуг». Был редактором газет «Большевик», «Известия», «Коммунист», «Крестьянская правда», выходивших на Украине. и Василь Блакитный, Миша Майский [26] Майский (Булгаков) Михаил Семёнович (1889–1960) — один из организаторов пролеткультовской группы «Гарт». и Хвылевой [27] Хвылевой Николай Григорьевич (настоящая фамилия Фитилёв; 1393–1933) — украинский писатель. Покончил с собой после ареста и ложных обвинений б «контрреволюционной деятельности» ряда своих друзей и единомышленников. .

Мы стали работать вместе в доме на Московской, 20, где я часто принимал участие в литературных вечерах.

Там я познакомился с Хвылевым.

Он сразу же захватил меня своей любовью к жизни и поэзии.

В кожаной куртке и кепке, а потом, позже, в шинели из врангелевского, или, точнее, из английского, сукна, в седой смушковой шапке ещё с империалистической войны, невысокого роста, быстрый в движениях, чернобровый и зеленоглазый, он очаровал меня своей завораживающей индивидуальностью.

Только что-то в моём подсознании восставало против его воли.

Я из деликатности соглашался с ним, мол, да, надо писать верлибром, а приду домой — и пишу ямбом.

Это повторялось не один раз, я соглашался с ним на словах, на деле не соглашался.

Наконец Хвылевому это надоело, и он махнул на меня рукой.

Он: «А ты, Володя, себе на уме!»

Я: «А что ж ты думаешь, Коля, что я под твоим умом?»

Так Хвылевой и не перекрестил меня в свою поэтическую веру.

Тогда же (это был 1921 год) приехал из Галиции в Харьков Валериан Полищук [28] Полищук Валерьян Львович — украинский поэт. Погиб в годы сталинских репрессий. , синеглазый красавец с вкрадчивыми манерами, которые особенно действовали на девушек, с улыбочкой — себе на уме.

Его огромная эрудиция поражала меня.

Да ещё солнечная бодрость.

Только не нравился мне натуралистический биологизм в его поэзии, но отдельные стихи и некоторые места больших поэм меня восхищали.

Хвылевой любил повторять из Полищука:

Или: «Нема Нікандрика, нема…» — про брата Валерия.

И были две сестры, Лика и Лёля, обе они влюбились в Валерия, и он их обеих любил.

Странно?

Но это так.

С Лёлей до Валерия у меня была любовь. Но когда я шёл от неё, то чувствовал себя после её ласк так, словно по мне проехал с грохотом и звоном трамвай.

Я знал, что это не любовь, но ничего не мог с собой поделать, её глаза были такие мистические, потаённые… Она всегда их так томно, по-восточному щурила. И ещё она околдовывала меня песней:

И вот туда приходила купаться красавица-египтянка Радонис. Однажды высоко над ней пролетал орёл. Увидел своим острым орлиным взором туфельки Радонис и украл одну из них. Пролетая над садами Мемфиса, резиденцией фараона, он уронил туфельку красавицы в сад властителя Египта. Фараон, разглядывая туфельку, влюбился в Радонис и приказал её отыскать.

Розыск окончился благополучно.

Лёля пела эту песню на мотив «Слышен звон бубенцов издалека».

Потом я узнал автора этой песни, собственно, этого стихотворения. Это была любимая поэтесса Игоря Северянина Мирра Лохвицкая.

И ещё я узнал, что Лёля щурит свои тёмные египетские глаза не потому, что у неё такая мистическая душа, которая высвечивает её сливоподобные глаза, а потому, что она близорука.

И чары развеялись.

Я разлюбил Лёлю.

А тут явился Полищук — пришёл, увидел, победил.

Лёля безоглядно влюбилась в Валериана, одержала победу над своей сестрой и стала его женой.

Из пролеткульта ничего не вышло. Он так и умер, не родившись.

Но перед смертью он захотел моими зубами укусить Маяковского.

Это было в русском драмтеатре, который находился тогда над Лопанью.

Приехал Маяковский, чтобы выступить в этом театре.

Мне, в порядке пролеткультовской дисциплины, было поручено выступить с негативной критикой Маяковского.

Я согласился.

Но они не знали, как я любил его.

И вот вечер.

Маяковский приехал и выступал (то ли мне так запомнилось, то ли показалось) в театральной шапочке, огромного роста, внешне резкий и беспощадный в борьбе со своими оппонентами.

А я смотрел в его глаза и видел, что он совсем не такой, каким хотел казаться. Глаза у него были грустные и добрые, добрые, полные невысказанной нежности к людям, в его глазах я словно видел свою душу.

После чтения стихов, вызвавших громовую бурю аплодисментов, началось обсуждение прочитанного и вообще — поэзии Маяковского.

Маяковский — гигант физический и гигант поэтический — расправлялся со своими врагами как со щенками.

И вот на сцену в меховой шубе лезет прямо через рампу старый и однозубый (между прочим, прекрасный человек) член оргбюро пролеткульта Рыжов.

Маяковский с высоты своего гигантского роста, расправившись с очередным своим ненавистником, спросил Рыжова, полувылезшего уже на сцену:

— И ты туда же, детка?!

И Рыжов испуганно попятился назад, так и не выступив против Маяковского.

Тогда дали слово мне.

Я спросил Маяковского:

— Вы были на фронте?

— Был.

— Я ещё никогда не читал и не слышал такой потрясающей поэзии. В её гигантских образах и могучем ритме чувствуется железная поступь Революции. Вы — великий поэт. Разрешите пожать вашу руку.

И он, взглянув на меня добрыми, человечными глазами, утратившими свою остроту от запала полемики, протянул мне руку, которую я бережно пожал.

А потом пролеткультовцы говорили, что «Сосюра целовал ноги Маяковскому».

Товарищ Блакитный, как редактор газеты «Вісті» (тогда она была «Вісти», а не «Вісті», как потом), позволил мне жить на чердаке редакции, где когда-то, ещё до революции, была церковь Юзефовича, редактора газеты «Южный край», переоборудованная позже под клуб.

Зимой здесь было очень холодно, и меня спасала меховая шуба, которую я впервые в жизни купил на гонорар за поэму «1917 год».

В той бывшей церкви я жил и писал стихи, и туда ко мне приходила Лёля с её мистическими глазами, в которых я так горько разочаровался, когда узнал, что их мистичность не что иное, как близорукость.