Владимир Сосюра - Третья рота

Он грязно обругал меня, послав к одной матери…

Я ему ответил тем же и ещё добавил:

— Бандит!

— Он его назвал бандитом… Он его назвал бандитом, — зашумели его преданные поклонники, среди которых он, видимо, был атаманом.

Между прочим, в лагерях ЧОНа, купаясь в Донце под Чугуевом, я раскроил себе указательный палец правой руки о разбитую бутылку. И правая рука тогда висела у меня на перевязи.

И вот передо мной выросла длинная верста с маленькой змеиной головкой и целится кулаком в лицо, хотя и видит, что драться я могу только левой рукой — против его двух длиннющих жердей.

Он размахнулся из-за спинки стула, но я внимательно следил за ним и вовремя уклонился от удара, который сплющил бы меня в блин, и страшный кулак по косой, сверху вниз, пролетел мимо моего носа.

Хулиган по инерции перегнулся и повис животом на спинке моего стула вниз головой.

Тогда я ребром ладони своей не очень сильной левой руки нанёс ему удар под ложечку.

Он несколько раз дёрнулся и остался висеть на стуле, как пустой мешок.

Почти вся публика, став ногами на стулья, начала молча следить за нами.

Хулиган, придя в себя, как спелёнутое (дитя), снова нацелился на меня своим кулачищем, но я опять угомонил его ребром ладони.

Тогда члены его банды, которые из своеобразного благородства не вступали в наше единоборство, стащили своего увядшего атамана со спинки моего стула и, как тряпичную куклу, посадили рядом с собой.

Ко мне подошёл один:

— Ваши документы.

Я показал свой студенческий билет и сказал, что не могу же я, с одной рукой, дать себя бить, что я активно защищался.

Погас свет, и началось кино.

А сзади слышу:

— Всунь ему пёрышко.

Но я спокойно смотрел кино, потому что был уверен: в кинотеатре они ничего мне не сделают, а вот на улице…

Я сказал Вере:

— Ты иди к центральному выходу. Они будут думать, что я с тобой. А я пойду через запасной выход. Как женщину, да ещё беременную, они тебя не тронут.

Так и вышло.

В суете они не заметили, что меня нет с Верой, а думали, что я где-то рядом с ней, и шли за Верой. У центрального выхода образовалась пробка, и хулиганы застряли в ней.

Я спокойно прошёл через почти пустой запасной выход.

Иду мимо центрального, а хулиганы видят меня, но пробка их не пускает, и они в бессильной злобе только угрожающе машут мне кулаками.

Я снял кепку, издевательски попрощался с ними и быстро пошёл домой.

Намного позже меня пришла побледневшая Вера.

Они шли за ней до самого нашего дома…

А это уже о бандитах, об этом я тоже забыл рассказать раньше.

Зима 1923 года.

Я в демисезонном пальто, с портфелем из парусины, иду домой по Бассейной улице. Третий час ночи. Пусто и тревожно вокруг, ведь тогда раздевали даже днём. Навстречу мне идёт человек, а второй идёт с Чернышевской, пересекающей Бассейную. Подходит ко мне с правой стороны. Но он дальше первого. Они пересвистывались, но не рассчитали, чтобы одновременно сойтись в одной точке, которой был я.

Я их опередил, быстро пошёл навстречу первому, оттопырив в кармане большой палец руки, чтобы он подумал, что у меня есть оружие.

Когда мы поравнялись, бандит спросил:

— Спички есть?

— Нет, товарищ! — ответил я, спокойно и напряжённо проходя мимо него.

Так же спокойно я пошёл дальше, не оглядываясь.

И когда я удалился на достаточное расстояние и оглянулся, то в свете уличного фонаря увидел, что бандиты на углу Чернышевской сошлись и тот, второй, что-то быстро говорит первому и гневно размахивает руками. Но за мной они не погнались, потому что, как и Савва Божко с Кириленко, думали, что у меня есть оружие.

А у меня его не было.

Ещё на фронте, в 1919 году, я читал стихи Тычины, но, кроме «Больше не увижу солнечных очей», ничего не понял. Потом, позже, его «Солнечные кларнеты» вошли в мою душу как море аккордов и дня, и ночи, и рассветов, и закатов. Он пленил и очаровал меня. Я жил только его образами, полными музыки и солнца, а то и трагическими, как трагедия моего народа, как я тогда думал.

Да. Ранний гениальный Тычина был учителем моей поэтической юности после Шевченко, Франко, Леси Украинки, Вороного, Чупринки и Олеся, ведь я учился у многих, между прочим, и у прозаиков, как поэт, но в основном я учился у моего народа, как и учусь у его песен, то трагических, то нежных, то полных такой героики, что сердце замирает от счастья, что я сын такого народа. Бесконечно благородного, рыцарского, который никогда никого не неволил, а только сражался за своё место на земле. Защищал свою родную Украину.

Так вот про Тычину.

Когда я познакомился с ним живым, а не в мечтах, моё представление о нём каким было, таким и осталось. Тонкий и стройный, зеленоглазый и нежный, он будто летел в моих глазах, летел в небо славы, коего он, как никто из нас, был достоин.

Это был 1923 год, один из первых годов нашей литературной молодости.

Как-то мы были на делянке деткоммуны имени Василия Чумака. Иван Кириленко, кажется, Божко и другие, всех не помню.

У Тычины, в его гениальном стихотворении «Воздвигне Вкраїна свойого Мойсея» есть такие строчки:

Я ещё на фронте когда читал:

то думал, что т. Тычина сказал это обо мне.

А в строчках:

я просто чувствовал, или мне так казалось, что он обращается ко мне, что с заплёванной душой, в сухую ночь лежал с винтовкой в руках я на кровавом шляху Украины…

И душа моя кричала великому поэту нашего народа:

— Если я чудом выживу, я встану!

Как-то странно переплеталась для меня во времени поэзия Тычины.

Но это было так.

Ведь в боях где-то в глубине моей души всегда жило предчувствие, что меня не убьют, что я ещё буду жить и петь.

Смерти я не боялся. Мне только жаль было моих стихов.

И буквально так позже сказал о себе Павло Григорьевич.

Я просто ужаснулся. Словно он — это я.

Но возвращаюсь на участок деткоммуны.

Павло Григорьевич лежал в траве и задумчиво и мечтательно смотрел своими волшебными зелёными глазами в небо, а иногда и на нас.

Я спросил его:

— Пришёл тот поэт, которого вы звали?

И Тычина ответил:

— Нет.

Но я не поверил ему.

Какая странная юношеская самоуверенность и вера в свои силы, не только в те, что во мне были, но и в те, что будут!

Потом ещё летели дни.

Павло Григорьевич бывал в семье Ивана Днепровского, куда заходил и я, и читал нам свои харьковские стихи о жестоких часах над головой, о кладбище…

И вдруг сказал: