Владимир Сосюра - Третья рота

Как-то странно писать о любви на этом страшном фоне страданий миллионов, и я скажу просто. Меня посылали на месяц в Сталино для работы с начинающими поэтами.

Я зашёл к Вере и спросил её (я иногда приходил к сыновьям):

— Если я встречу человека, которого полюблю на всю жизнь, ты разрешишь мне жениться?

И губы той, о ком я написал стихотворение «Так никто не любил», мертво ответили мне:

— Разрешу.

И я в Сталино женился, встретив своё синеокое счастье и горе — на всю жизнь.

С Марией я приехал из Донбасса в Харьков.

Как-то на улице я познакомил Марию с Верой, и Вера, бледная, со сжатыми от печали и гнева устами, процедила своей подруге, когда они отошли от нас:

— А она красивая…

И вот начался голод.

На витринах продовольственных магазинов белели только одинокие головы капусты, иногда — картофелины. Продавцам нечего было делать, и они, грустные и жалкие, стояли за прилавками во всём белом, как в китайском трауре.

Улицы, как и во время безработицы и нэпа, были заполнены селянами в свитках, только без пил и топоров, голодные братья мои, от голода они уже не могли ходить, и их свозили в специальные места.

Иногда они ходили по квартирам нашего дома «Слово», но на верхние этажи уже не могли подняться. Я жил на втором этаже, и когда они приходили ко мне, то поделиться с ними я мог лишь хлебом, ничего другого у нас не было. Мы и сами ели только раз в день и делали всё возможное, чтобы сына покормить трижды в день.

А они, худые и жёлтые как воск, едва шевелили пересохшими и горячими от внутреннего жара губами:

— Хоть бы кусочек мяса…

Но где я мог его взять?..

Полупогасшие глаза страдальцев моего народа с тяжким укором глядели в мою залитую слезами душу, и страшные их муки накапливались в ней, чтобы в 1934 году вспыхнуть гипоманиакальным пожаром.

Мы, полуголодные, толпимся у окна писательской столовой, на первом этаже нашего дома «Слово», а жена одного известного писателя, который чудом остался в живых после недавно испытанных ужасов в местах, «куда Макар телят не гонял», стоит над нами на лестничной площадке и с презрительным высокомерием говорит нам:

— А мы этими обедами кормим наших щенков…

Я возненавидел её за эту фразу и, когда её репрессировали, подумал: «Так этой куркульке и надо!»

И вот 1933 год.

Меня послали на Никополыцину, собственно в сам Никополь, на строительство трубного завода. Я поехал с женой, а сын остался дома с её сестрой.

После того как я побывал на строительстве, помощник начполитотдела показал мне рыбацкие артели и артели коллективизированные.

Когда мы шли в одно село (уже начинала зеленеть весна), то увидели маленькую девочку, которая опухшими руками срывала с куста какие-то ягодки, ещё зелёные… При виде этих бедных опухших ручонок сердце моё словно остановилось и весь мир дрогнул во мне и вокруг… Но это длилось лишь миг, я снова вернулся к жизни.

В селе входим в колхозный детсадик, который разместился в сарае, — вернее, в столовую детсадика. Дети сидят на корточках вокруг низенького круглого стола, едят деревянными ложками, все из одной миски.

Одна девчушка наберёт ложку мутноватой жидкости, поднесёт к губам, проглотит и оближет ложку, потом снова, проглотит и оближет…

Мы спрашиваем её:

— Почему ты так делаешь?

А она:

— Чтоб дольше есть…

Боже мой! Я видел только капельки страданий моего народа, но и эти капли падали искрами на моё сердце и прожигали его насквозь.

А писать о том, что мне рассказывали другие, я не могу, потому что у меня и так страшно горит лицо и остро болит затылок.

Ещё задолго до этого ужаса, который нам пришлось пережить и не сломаться, мы выстояли среди моря трупов и на своих плечах (я говорю обо всём народе) понесли дальше святую ношу труда во имя коммунизма, ведь даже то, что делалось именем рабочего класса, именем партии, не оторвало крестьян от рабочих, не вызвало страшного восстания, как акта социального самоубийства, на которое толкали людей наших чёрные руки врагов и левых загибщиков, коллективизировавших народ под дулами наганов.

Святой наш народ. Он всё выдержал, и даже такие страшные жертвы не поколебали его веры в партию. Настолько политически вырос наш народ, что он не только чувствовал, но и знал, что партия проводит его линию, но её извращают те, кто заинтересован в дискредитации советской власти перед украинским народом, который был и есть сам советская власть, как и русский народ, как и все народы-братья.

А какой дурень сам всадит нож в своё сердце? Так и наш народ.

Хотя и существует страшный афоризм, выдуманный выродками человечества, который приводит […] [65] В рукописи пропуск. в одном из своих романов:

«Не надо человека вешать, а надо его довести до такого состояния, чтобы он сам повесился».

Я считаю, что этот афоризм превосходит все иезуитские «идейные» концепции.

Но, повторяю, народ наш выдержал, и в этом его бессмертие, и я горжусь моим народом и молюсь ему, как когда-то молился богу.

Только народ мой выдержал, а я — нет, у меня случилось расстройство психики. Но об этом потом.

Простите, дорогие читатели, что я уже стал применять методы кинонаплыва и всё возвращаюсь назад, но это не потому, что я такой уж забывака, делаю я это, чтобы успешнее двигаться вперёд и чтобы яснее было то, что наступит.

В 1926 году мы, украинские писатели, после дружеского визита к синеокой сестре Украины Белоруссии, где я близко, по-родственному узнал чудесных и светлых Михася Чарота, Дубовку, Александровича, не говоря уж про таких великанов, как Якуб Колас и Янка Купала, с таким же визитом отправились к белокурой сестре Украины, могучей сестре всех советских народов, в Россию, в Москву.

И вот Москва… Не такая, как теперь, словно летящая в грохоте и звоне, в гигантском разбеге к счастью, а скорее большое село, но такая же родная, как и сейчас.

Нас принимал товарищ Сталин в здании ЦК ВКП(б). Но перед тем как он вошёл, с нами разговаривал на очень искалеченном украинском языке Каганович, и это меня сильно раздражало.

И вот вошёл товарищ Сталин.

Все смотрели на него как на божество, а когда т. Сталин что-то спросил, Кулик, как школяр, поднял руку, и я видел, как под столом от подхалимского восторга мелко тряслась его левая нога…

Мне и Пилипенко очень хотелось есть, а может, это из-за какой-то подсознательной бравады, но мы с ним вполуха слушали тов. Сталина, потому что пили чай и поглощали бутерброды с колбасой.

И всё же меня навеки поразили слова человека, в образе которого мы видели партию, народ. Он воплощал в себе для нас всё, и природу нашу, которую народ изменял своим героическим трудом, и благодаря этому изменялся сам, и самое святое в мире — Отчизну: