Владимир Сосюра - Третья рота

У меня был телохранитель с кинжалом.

Однажды ко мне пришёл его маленький брат-горец и повёл показывать Кульпы. Мы ходили с ним по лабиринту узеньких и кривых улочек, а по сторонам стояли глиняные, с плоскими крышами сакли. На саклях паслись козы и спали женщины и дети.

Мы вошли в саклю, где жил мальчик. На полу лежали его родители, их головы были обмотаны полотенцами. Я подумал, что кто-то пробил им головы и они обвязали их и лежат больные. А оказывается, они просто отдыхали, и головы у них не были разбиты, и обмотаны они были не полотенцами, а чалмами. Это такие головные уборы. Я потом об этом узнал. А тогда мне их было очень жаль.

Я спросил мальчика:

— Почему они спят?

— Потому что голодные, — ответил он и посмотрел на меня сухими, горячими и гневными глазами…

У дядьки на столиках было очень много разных красивых вещиц из хрусталя и горной кристаллической соли. Я всегда просил у него разрешения, когда хотел взять что-нибудь с его чудесных столиков. А Коля не просил у него разрешения, он просто брал. Дядьке нравилось, что я всегда просил у него разрешения, и не нравилось, что Коля всё делал, как хотелось ему, вроде бы дядьки вовсе и не существовало на свете. Коля не любил его, и дядя отвечал ему тем же. А меня он очень любил.

Часто он ласкал меня, прижимал к себе и, глядя мне в глаза, говорил маме:

— Из этого мальчика получится что-то значительное.

Он решил взять меня на воспитание, потому что не был женат.

Мать согласилась, а потом вернулась вся в слезах и забрала меня у дяди.

Он подарил мне на прощание саблю.

Она была длинная, выше меня. На шумном вокзале, заполненном раскачивающимися и что-то бормочущими женщинами в чадрах, отец продал за четвертак дядькин подарок и напился за его здоровье водки, а я — горьких слёз.

Баку…

Мы с отцом стоим на берегу Каспийского моря, у большого медного якоря, врытого в землю. Я смотрел на море, которое было похоже на огромную и бесконечно неспокойную ветрено-синюю гору.

Волны добегали почти до моих ног и оставляли на песке серебряные воланы ажурной пены…

В порту было много кораблей с шумной рощей парусов, и они очень качались, а от берега отходил и медленно взбирался на синюю и гремящую гору моря белый и красивый, похожий на город, пароход. Далеко-далеко голубыми мотыльками в расплавленной синеве неба были разбросаны кораблики…

Мы с отцом бродили по бесконечным узким и запутанным улочкам Баку, и мне было странно, что он ни у кого не спрашивает дороги и всё знает, куда идти, на что смотреть…

Мать говорила, что Баку — «город миллионеров». Ещё она говорила, что в Баку продают снег…

Мы там прожили целый месяц в гостинице и платили по рублю в день за номер. Мне казалось, что это очень большие деньги.

Матери Кавказ не понравился. Она говорила, «из-за разбойников». На самом же деле её, как и отца, заставила покинуть этот чудесный край и вернуться в дымный, суровый, но родной Донбасс тоска по родине.

Это был уже не Брянский рудник, а село Чутино. Странным и диким казалось мне жить в селе. У меня была красная рубаха, а мальчишки были вредные и сильно дрались, и собаки тоже были очень вредные. Мы жили в непривычной нужде, на чужой квартире, и я играл с братиком и сестрой на глиняной и шершавой печке. Мать часто плакала, а отца почти никогда не было дома.

Он приходил редко, усталый и злой. Всё искал работу и не находил её. Он стал много пить. А как напьётся, становится бледный-бледный и всё молчит.

Мать часто грустно пела:

И дальше:

Пьяный отец хрипло, тяжко и прерывисто дышит на постели, а голос матери жалобной чайкой бьётся в бедной и печальной хате и дрожит слезами:

Особенно я любил, когда мать пела:

Или отец:

Мы с Колей вышли за село и забрели на чужую бахчу. Какой-то страшный дядька, наверное хозяин или его сын — худой, высокий, чёрный и в золотистом соломенном брыле, — налетел на нас и стал ругаться. Я испугался и убежал. А Коленька остался с этим страшным дядькой. Я отбежал далеко, а потом остановился. Мне стало очень стыдно, что я убежал, а Коленька не убежал. И ещё я думал, что дядька убивает Коленьку, и моё сердце обливалось кровью от страха.

Я понуро и испуганно возвращался обратно и вдруг увидел, что навстречу мне как ни в чём не бывало идут Коля и страшный хозяин бахчи. Коленька радостно кричал и звал меня к себе, а «страшный» дядька был совсем не страшный и приветливо улыбался мне.

Я словно пробудился от кошмарного сна, когда увидел, что братик живой.

…Мы снова вернулись в Третью Роту и жили у нашего родственника, железнодорожника Удовенко.

Однажды отец напился пьяный и поссорился с матерью. Он выгнал её и заложил дверь медным прутом, чтобы мать не смогла открыть её.

Коля сидел на печи, а я лежал возле пьяного отца и боялся пошевелиться, чтоб не потревожить его сна. Я любил его и был сердит на мать за то, что она его ругала. Мать в холодных сенях жалобно просила меня открыть ей дверь. Но я не открывал и Коле не позволял.

Коленька упрашивал маму, чтобы она подождала, когда я усну, — и тогда он ей откроет.

Наконец я уснул.

Сквозь чуткий, тревожный сон я услыхал какое-то сопение, а потом что-то треснуло, и кто-то тяжело упал на пол. Это Коля всем своим маленьким тельцем повис на пруте и переломил его. И только крикнул:

— Чуть-чуть не упал!

Это у него была такая привычка — всегда, как упадёт, почему-то радостно кричит:

— Чуть-чуть не упал!

Он говорил так, чтобы мама не волновалась, что ему больно. Он очень любил мать, не позволял ей убирать в комнате и всё делал сам. И плакал, если мать не давала ему убираться.

Сын моей тётки Гаши Холоденко, Ульян, часто бил меня. У него это почти вошло в систему. Однажды он меня бил, а Коля, вдвое меньший его, терпел-терпел, а потом как подскочит к Ульяну, как закричит на него:

— До каких пор ты будешь бить моего брата? — да как треснет его по носу, у того кровь брызнула фонтаном, и нос стал синеть и распух, как груша…

А Коленька, как гневная молния, вьётся вокруг Ульяна и молотит его железными, от праведной злости, кулаками и под бока, и в живот… А потом со всего маху шибанул под ложечку так, что Ульян охнул и бездыханно шмякнулся в пыль…