Гвин Томас - Всё изменяет тебе

— Одна мне особенно нравится: «Когда конец тоске?» Вы знаете ее? В ней — весь покой тех дней, когда отец еще не привил мне страсти к железу. Вот как она поется.

Он начал напевать, упорно повторяя мелодию и все больше приближаясь ко мне. Мотив был такой же, как у сотен других знакомых мне песен: этакая простенькая вещица с четырехтактным припевом, мелодию которой легко могло угадать даже и не искушенное в музыке ухо. Меня не удивило бы, если бы оказалось, что выбор Пенбори пал именно на эту тему потому, что ему захотелось поднять в собственных глазах какое — то свое будничное и пошлое огорчение. Я зевнул и отошел прочь от арфы.

— Пожалуйста, мистер Пенбори, только не сегодня! После смерти я, может быть, буду еще более вялым, чем сейчас, но, правду говоря, я в этом не вполне уверен. Так что мне хотелось бы теперь уйти.

— Вы придете, когда я пришлю за вами, — отрезал Пенбори.

И вся чуть ли не слезливая сентиментальность, с кото- рой он говорил со мной о песнях, теперь бесследно испарилась.

— Платить вам будут достаточно, — бросил он дополнительно.

Я не спешил с ответом. Стоял, тяжело опираясь на кресло, полусонный, в голове все смешалось. Новый тон, которым этот человек вдруг заговорил со мной, обнажил во мне острие гнева. Вся его жизнь казалась мне окутанной в какую — то непроницаемую и пугающую мглу. Себя и свою дочь он оградил от внешнего мира каменной грядой самодовольного презрения. Все вокруг, что не относилось к нему самому или к его интимным и сокровенным желаниям, он давно заставил молчать. К той музыке, той стихии выразительных звуков, которая слышалась мне в жизни угнетенных и униженных, в их спокойном терпении и безнадежности, он был глух. У меня чуть не появилось желание рассказать ему все о шелестящей поросли печали и сострадания, сквозь которую пробегали мои дни и ночи, проведенные среди деревенского люда, но к любым откровениям такого рода он остался бы глух, как телеграфный столб. Так что, пока суть да дело, я помалкивал. В каком — то ограниченном участке моего сознания даже шевельнулась потребность схватить эту великолепную арфу, манящую обещанием новой и менее скитальческой жизни, и обрушить ее на голову Пенбори. Авось это родит достаточно гулкий и хаотический шум, из которого ему станет ясно, какую дикую какофонию он вызвал в моем сознании, щедро изливая на меня свои размышления. С изумлением подумал я о тех силах, которые вырыли такую пропасть между Пенбори и мной. Хорошо, что в комнате не были зажжены лампы! До чего ж противно было бы увидеть во весь рост то нечто, которое стояло между мной и Пенбори, — видеть, как оно, насторожившись, почесывает за ушами…

— Ладно, — сказал я наконец, — неделькой — другой я могу пожертвовать без риска для жизни. Думал я пробыть здесь день — два, не больше. Собирался только выручить из вашей прокопченной дыры одного своего дружка. Но он накрепко и всерьез пришвартовался к прочной скале из горького труда, любви и бог его знает чего там еще. И все же стоило проделать такой путь, уж хотя бы для одного того, чтоб вернуться домой с разгадкой многих недоуменных вопросов.

— Вы говорите об Адамсе? — спросил Пенбори, делая усилие, чтобы голос его звучал совершенно равнодушно.

— Да, о Джоне Саймоне Адамсе. Именно. Стивенс уже успел доложить вам?

— Успел. И когда он рассказал мне, что ваша задача — увести на Север этого близорукого безумца, эту занозу, я даже обрадовался. Я, знаете, готов платить вам за каждый ярд, на который вы отдалите его от Мунли. Джон Саймон Адамс умен, но он без царя в голове. Руки его так же хорошо знакомы с железом и со всеми его повадками, как и мои, но его закружило вихрем жалости и мятежа. Что — то неладное творится с этим человеком, и я был бы рад увидеть его умиротворенным. И вообще мне хотелось бы, чтобы все люди жили в мире. Поражает меня то, что для Джона Саймона вся земля на одно лицо. Нет для него такого уголка в мире, который заставил бы его болеть или радоваться за него больше, чем за другие. Где бы он ни очутился, он всюду прежде всего ищет скалу, о которую мог бы разбить свои кулаки. Если он и во мне хочет видеть такую скалу — добро пожаловать! На кой только черт сдалось ему так вести себя?

— Не знаю. За последние годы он очень отдалился от меня.

— Хорошо бы освободиться мне от мысли об этом парне. Она утомляет меня и болезненно впивается своим острием в сознание. Я буду рад, если своей игрой на арфе вы погрузите меня в длительную, мягкую, радостную спячку.

— Постараюсь, мистер Пенбори, чтоб она была глубокая и приятная. Я тоже люблю видеть людей умиротворенными.

— Спасибо, арфист. А кроме того, есть еще и другое предложение — мистера Боуэна. Мистер Боуэн — это священнослужитель поселка, человек, от которого вы были бы в восторге. По его словам, слишком много людей праздно слоняются в вечернее время по улицам, ведут непотребные речи, ссорятся и от мрака и тоски из каждой мухи готовы сделать слона. А все из — за безрадостного досуга. Так вот, задайте им правильный тон на вашей арфе, и вам, может быть, удастся внушить им, чтобы они пели, плясали и веселились, позабыв обо всем на свете.

— Это очень толковый проект, мистер Пенбори. Я тоже враг мрака, и со стороны мистера Боуэна очень мило, что он хочет рассеять его и ищет подходящие рецепты. Значит, вас усыплять, а у мунлийских парней поддерживать бодрое настроение? Надеюсь, между тем и другим у меня еще останется время, чтобы хоть раз в неделю наскоро всхрапнуть. Что ж, не возражаю. До возвращения к себе в горы мне хотелось бы вдосталь насмотреться, как власть, ненависть и голод охотятся друг за другом в здешних долинах. Думается, что еще раз взглянуть на эту охоту за черепами мне не захочется до самой смерти.

— Спокойной ночи, арфист!

В вестибюле меня ждал Джабец. Он был в черном пальто и с фонарем в руках.

— Я провожу тебя до самого конца главной аллеи, — сказал Джабец, — дальше дорога уже легкая.

— Нет необходимости, — ответил я, глядя на аллею, залитую лунным светом, — это освещение не хуже дневного. Всего хорошего, Джабец!

Дверь захлопнулась за мной. Я зашагал вдоль аллеи, усыпанной мелкой и скользкой галькой — такой непривычной и неудобной для моих ног. Когда я отошел примерно ярдов на пятьдесят от дома, я услышал, как снова хлопнула дверь, через которую я только что вышел. Я оглянулся. В густой тени крыльца я увидел Элен. Ярко сияла белизна ее лица и платья. Она стояла почти не шевелясь. Я помахал ей рукой. От мозга вниз поползла волна желанья; задержавшись где — то вблизи желудка, она оставила по себе ноющее и тягостное ощущение… Я продолжал шагать вперед.

Пройдя весь путь вверх по склону холма, на котором расположен был домик Джона Саймона, я заметил свет на половине, выходившей во двор. Мне доставляло удоволь — ствие чувствовать, как тело мое медленно двигается в лунном свете. Голова больше не была отягощена мыслями о Пенбори. Ритм движения ног, преодолевающих подъем, вытеснил из моего сознания необычный образ этого человека. Джона я нашел сидящим около дома в ожидании моего возвращения. Он курил трубку, и в его взгляде я прочел, как ему интересно знать, что происходило между мной и заводчиком. Но мне не хотелось разговаривать стоя, и Джон повел меня в невысокую пристройку позади дома.