Владимир Ляленков - Просека

— Он давно такое замышлял, — закричал Кургузов, — я не знаю, чего ему надо! — Ниже виска у него была царапина, из неё выступала кровь, а он размазывал её по щеке.

Никто ничего не понимал.

— За что вы ударили Кургузова под водой? — Нивелирыч шагнул ко мне, в глазах его был ужас. Усы топорщились. — Как вы смели делать это, да ещё под водой?

От злости я не знал, что сказать.

— Кого я бил? — спросил я. — Его? — И я шагнул к Бесу, чтоб на самом деле съездить ему хорошенько.

— Стоять! — гаркнул наш добрый руководитель. — Смирно!

— Вот, вот какой он! — взвизгнул Бес, спрятался за спину старика.

— Всем одеться! — приказал Нивелирыч. — Никуда не расходитесь!

Нивелирыч потрусил к своему наблюдательному пункту. Бес пробежал за ним метров сто и остановился.

Я сел на валун, оглядел своих однокашников.

— Мерзавец, — произнёс я, — что ж теперь с ним сделать?

— Ты на самом деле ударил его? — спросила Ведомская.

— Да зачем бы я его бил под водой? — Я сплюнул.

Прибежали студенты из других групп.

— Что такое?

— Сами не знаем. Кургузов говорит, будто Картавин утопить его хотел… Бил под водой, что ли.

Вернулся руководитель, уже одетый. Я встал.

— Поговорим спокойней, — начал он, — здесь все собрались. — Пальцы у него дрожали. — Никакого несчастья не случилось. Будем говорить спокойно. За что вы ударили Кургузова?

— Я не бил его. — И я увидел Кургузова, кровь он стёр с лица.

— Кто же его бил? Посмотрите на него.

— Я не бил его, — повторил я.

Кургузов молчал. За моей спиной шептались девушки:

— У него эта ссадина была вчера.

Я оглянулся, говорила Величко.

— Валька, ты же вчера на ленту упал возле сада и поцарапался, я тебе платок давала. Вот он. — Она показала свой платок, испачканный кровью. Бес метнул глазами туда и сюда. Теперь все смотрели на него.

— Было такое, — произнёс он, — и что? Что с того? Если он бил…

Я немного пришёл в себя.

— Как я тебя бил? Расскажи.

— Как? — Он даже подскочил. — Ты окунул, а второй рукой ударил под водой. Под водой второй рукой ударил, чтоб никто не видел.

— Я окунул его левой рукой, — сказал я Нивелирычу, — и в это время держал Ведомскую правой рукой за плечо. Как же я мог бить его второй рукой?

— Ребята, правда, я помню, я вспомнила: Борис догнал меня и держал, и в это время вынырнул рядом Кургузов, и он его окунул, а тот забился, поплыл к берегу. Я вспомнила. Так же это было? — сказала она мне. И Кургузову: — Валька, зачем же ты такое выдумываешь?

— Я не выдумываю. Может, мне почудилось. Но я хлебнул воды, и мне почудилось, он ударил меня!

Девушки закричали:

— Показалось! А что же ты говоришь? Ты подумай: Картавин хотел тебя утопить! Как тебе не стыдно?

— Да если б и задел случайно, разве можно обвинять в подобном?

Нивелирыч утирал лицо платком, качал головой.

— Ах, беда какая, напугали меня, старика. Вы же студенты, так сказать, одна семья и вдруг — на тебе. Нельзя, нельзя так…

Работать кончили мы раньше обычного. В общежитие возвращаемся, когда солнце ещё не скрылось за домами. Я поставил теодолит и мензулу в кладовочку. Переодеваюсь. Николая нет.

Хлопнула дверь. Это Бес. Сняв лыжный костюм, достаёт из чемодана рубашку. Смотрит, сильно ли она измята. Я уставился на его конопатую спину. Тихо.

— Что, съел? — вдруг говорит он, не оборачиваясь ко мне. — Смотри, ещё не то будет, ежели не отстанешь от меня.

— Слушай. — Я сделал только один шаг и замер: я уловил едва заметное его движение вправо и увидел свой нож с большим лезвием, сделанный мной ещё в школьные годы из старинного садового ножа. Мы им режем хлеб, колбасу, открываем бутылки. Я даже не понял, а учуял, что стоит мне сделать ещё шаг — Бес схватит нож и не защищаться станет, нет. Он заорёт диким голосом, бросится вон из комнаты, царапнет себя этим ножом. И закатит в проходной истерику. «Он зарезать, зарезать меня хотел!» — будет вопить на всё общежитие.

— Я тебе говорю, не касайся больше меня, — произнёс Бес, опять не оборачиваясь, — иначе плохо тебе будет.

И он стоит неподвижно, и я стою. Хочу уйти из комнаты и не иду: вдруг он подумает, я бросаюсь на него с кулаками, и схватит нож. А ведь только стоит ему схватить его… До ножа от меня шага три, а ему надо только руку протянуть. Ему надо всего лишь схватить. Я сажусь на свою койку. Да. Подобного я никак не ожидал. Стоит этот мозгляк в одних трусах, держит в левой руке рубашку, будто рассматривает её, а я не могу даже выйти из комнаты. В ушах у меня зашумело. Пугаюсь, что не выдержу, скажу сам себе: «А, была не была!» — и брошусь на него. Хоть бы вошёл кто-нибудь! Окно распахнуто. Выпрыгиваю через него во двор.

Вечером сидим с Николаем за столом. Я рассказал о случившемся. Мы молчим.

— Ты помнишь тот вечер? — спрашивает он.

— Какой?

— Когда мы только поселились в этой комнате. Помнишь, как ты дулся на меня весь вечер?

Я смеюсь.

— Да, да. Помню. Вспомнил.

— Так-то, мой милый. И я тебе скажу: не трогай дерьмо, оно и вонять не будет. А если затронул, то уж нагнись и выбрось его. Только тонко как-то надо.

— Это моё дело, — сказал я.

— Тут и не придумаешь сразу — как, — сказал Николай.

— Это моё дело. Хватит об этом. — Я покачал головой, усмехнулся. — Сволочь, испортил всё настроение. Знаешь, со мной ещё никогда такого не было. Помнишь, я тебе рассказывал про типа, нагрубившего мне в столовой? Ну, когда я только приехал сюда?

— А, помню.

— Нет, тогда было другое, — сказав я, — тогда было очень гадко, но по-другому.

— Конечно по-другому. В жизни ничего не повторяется. Я так думаю. У Зондина, пожалуй, такой год, как этот, вряд ли повторится в жизни.

Я засмеялся:

— Бедный Зонд.

— Дай бог, чтобы у него всё было хорошо!..

Практика кончается. На каникулы уезжаем с Николаем в один день. Мой поезд отходит часом раньше. Замечаю, что Николай взволнован.

— Слушай, — говорю ему, — на обратном пути, может, заедешь в Петровск? Яблоками покормлю, покупаешься в настоящей речке с песчаным дном!

— Посмотрим. Но не обещаю…

Договариваемся: вернёмся в Ленинград за три дня до начала занятий. Будет ещё тепло, все три дня проведём где-нибудь за городом. Поезд трогается, я прыгаю в вагон, проводница ворчит. До осени, Питер!

В Петровск приезжаю во втором часу дня. Жара неимоверная, улицы пусты. Только где-то в конце августа райцентр оживёт: будут везти и днём и ночью на машинах и телегах зерно к новому элеватору, к складам Заготзерна. Путь мой лежит через площадь Революции. Как и год назад, песку на ней по щиколотку. Я снимаю туфли, горячий песок обжигает ноги. Женщина несёт на коромысле воду, останавливается, смотрит на меня. Я не знаю её. Вдруг увидел себя со стороны: я в серых брюках, в белой футболке. И мускулистый. Я ленинградский студент, но кожа моя темна от загара, будто я побывал на юге. Вот и наша улица. Поражает меня то, что три домика на ней крыты соломой. Ну да, они всегда тут стояли и были покрыты соломой, политы жидкой белой глиной. Я вошёл во двор. Акации, сирень, кусты жасмина. У крыльца клумбы с цветами. Куры мирно бродят, купаются в пыли. Молнией мелькнула маленькая тень, воробьи стаей шарахнулись в кусты, тень исчезла в них, затрепыхалась, — и ястреб, держа в когтях добычу, часто-часто махая узкими крыльями, подался по-над огородами к тополям, растущим на другой улице.