Владимир Ляленков - Просека

Сестра в огороде. В стареньком своём цветастом сарафане, наклонившись, шарит в огуречной ботве. Тревожный крик петуха заставляет её посмотреть в мою сторону; она делает ладошкой козырёк над глазами, всматривается. Я подхожу.

— Вы смотрите, люди добрые, кто объявился и какой он стал, — говорит она и улыбается. Мы целуемся.

— Сдал? — говорит она.

— Конечно.

— Со стипендией?

— Спрашиваешь! Где мама?

— В комнате. Бельё гладит. Хоть бы телеграмму послал! Отец в лесу, вечером приедет. Пошли скорей к маме…

Через некоторое время я сижу с ногами на дубовом сундуке, сестра рядом со мной у подоконника.

Мама рассказывает:

— Ах, боже мой, сыночек, что тут было, это трудно и передать. Ну, прочитала я твоё письмо, в котором ты про свадьбу этого Зондина сообщил. Вернулся вечером отец, подала ему, говорю — письмо от Бориса. Прочёл он и, нижу, замолчал. День молчит, второй молчит. Не пойму, что такое? Они сейчас там в лесу военный санаторий строят. И к нему прислали на практику молодого офицера из военной академии. Хороший такой парень, ему ещё год остался учиться. Как только он приехал, у нас пожил несколько дней, а затем в деревню перебрался. Вдруг приходит в середине дня сюда: «Екатерина Васильевна, где Дмитрий Никитич?» — «Не знаю, может в конторе». — «Его, там нет, говорит. Он на обед должен прийти?» — «Должен». — «Я его подожду». — «Пожалуйста. А что случилось, Пётр Николаич?» — «Ах, говорит, я сам ничего не знаю. Дмитрий Никитич мне ничего не сказал, передал копию рапорта, который он отправил в контору КЭЧ, и откомандировывает меня для прохождения практики в Курск! Вот смотрите, — и подаёт бумагу, — а я не могу уехать сейчас, я жениться собираюсь». И тут входит отец. Прежде он вежлив был с Петром Николаичем, целыми вечерами чертежи, документы объяснял ему. А тут, знаешь, увидел его:

— Вы по какому вопросу ко мне? Вы получили копию рапорта?

— Получил.

— Вы знаете, — говорит отец, — что я сейчас числюсь вольнонаёмным, а у вас на плечах погоны старшего лейтенанта. Но я старый солдат. И вы присланы работать под моим руководством, и я обязан буду написать для вашего начальства характеристику: как и что вы тут делали. Но я писать ничего не буду. Приказать мне никто не может. Езжайте в Курск, там найдут вам дело.

На Петре Николаиче лица не стало:

— Да что случилось? Расскажите!

И что ж говорит отец? Ты послушай, Боренька:

— Вам, — говорит, — двадцать три года. Вы без году неделю прожили в деревне и вздумали жениться на дочери Силявковых. К молве об этих Силявковых и их дочери вы не удосужились прислушаться. Покуда вы вечера гуляли у них, я молчал, до гульбы молодых мне дела никакого нет: гуляйте с вечера до утра, но дело делайте. А коли вас окрутили на женитьбу, когда вам всего двадцать три года и вы есть ещё как бы студент, то вы, значит, до сих пор слабый человек. И насчёт того, что есть такое жена, вы понятия не имеете. Если вы меня не послушаетесь, я с вами работать не смогу и никакой аттестации вы не получите.

— Да это ж личное моё дело! — ответил Пётр Николаич.

А отец:

— Знаю, знаю. Вы люди с образованием, я вас не переговорю, да и говорить я не мастер. А слушайте меня, я худого вам не желаю: идите в военкомат, выправляйте литер и бегите отсюда. Вещи есть ваши в деревне?

— Есть.

— Бегите. Вещи я вам потом пришлю.

— Да скажите, в чём хоть дело, Дмитрий Никитич?

А отец ему:

— Пётр Николаич, я сплетником никогда не был. Я сказал вам то, что думаю. — И повернулся, ушёл в контору, не пообедав.

— И что ж? — перебиваю я маму. Она вздыхает.

— В тот же день уехал Пётр Николаич. Я, правда, места себе не находила: вдруг, думаю, отцу, знаешь, как это у него бывает, взбрело в голову невесть что и испортил он людям жизнь. А в мае получаем письмо. Из

Москвы. От кого, думаю? А оно от Петра Николаича: извинился, что покричал тогда в доме, и благодарил отца за совет: он одумался и рад, что женитьбы тогда не вышло…

В седьмом часу вечера, когда солнце уже над лесом и лучи его не жгут, а только приятно согревают, возвращается из лесу отец. В запылённых сапогах и в высокой фуражке, он, кажется, весь насквозь прожжён солнцем. Спрыгивает возле дома с телеги, говорит что-то Гаврюше, который сидит на передке, держит вожжи. Гаврюша всё тот же: в малахае, в измятой и прожжённой местами шинели. С нижней губы свисает толстая махорочная цигарка.

Когда я уезжал в Ленинград, Гаврюша был в очередной раз уволен отцом, а теперь он снова здесь.

Мы с Диной сидим в бывшей нашей комнате. В ней всё по-старому. Мама ничего не меняет. На тумбочке наши учебники. На столе в гильзе от артиллерийского патрона ученические ручки. Альбомы, тетради. Я жду, когда отец выйдет из сеней в столовую. Он смутился бы, остался недоволен, если б я выбежал к нему навстречу: он терпеть не может внешних проявлений чувств, громких фраз. Почему-то он не проходит сразу в столовую, чтоб повесить сумку с бумагами на гвоздь, положить газеты на дальний от прохода конец стола, где лежат счёты. Ага, он на кухне. Оттуда доносится плеск воды, постукивание носика рукомойника. Наконец он переступает порог; я понял, он знает о моём приезде.

— А кто это объявился в нашем доме? — произносит он, голос выдаёт его волнение. — Говорят, будущий инженер к нам приехал?

Я выхожу, мы трижды целуемся. Лысина его расширилась, обрамляющие её седые короткие волосы побелели больше. Прямой нос с маленькой горбинкой, выпуклый лоб, впалые щёки, исчерченные крупными морщинами, и шея темны от загара. Крупные глаза с чуть нависшими на них веками спокойно осматривают меня.

— Молодцом, молодцом, — говорит он. — А там что ж, в Ленинграде, солнце тоже припекает, а?

— Ещё как! Мы геодезическую практику проходили за городом. Все там загорели. Я видел через окно Гаврюшу. Опять конюхом у тебя?

Отец улыбнулся:

— Не забыл его? У меня. Садись. У меня он, да только лошадей ему не доверяю: он сторожит в лесу. Как ехал, рассказывай.

Я знаю, это не праздный вопрос для разговора. Он хочет знать, каким поездом и во сколько я выехал из Ленинграда, когда прибыл в Москву, по какой дороге ехал от Москвы. Останавливается ли поезд в Харькове, Белгороде. И по скольку минут стоит. Время прибытия севастопольского поезда в эти города он заносит в блокнот: пригодится.

Мама и сестра накрыли на стол. Садятся сами.

— Нет, мать, ты что-то забыла подать, — говорит отец. Мама мельком смотрит на Дину, на меня. Её взгляд говорит: ну, Борька, настроение у него сегодня из ряда вон.

Суп отец съедает молча, прислушивается к разговору.

— Я бывал в тех местах, — начинает он, оглядев картофель и мясо, поставленные перед ним Диной, — в шестнадцатом году мы стояли там под Ригой. Там я первый раз и узнал, как это бомбят с самолётов. У немцев уже были тогда самолёты…