Георгий Северский - Второй вариант

— Пани Елена, из того, что вы говорили, я ничего не слышал. С вами свяжутся люди полковника Тума-нова. Запомните эту фамилию. Расскажете все, что считаете нужным, и они вам помогут.

Река Салгир делила Симферополь на две части. Когда-то на высоком левом берегу Салгира находился ретрашемент [1] Ретрашемент — полевое укрепление. Суворова, теперь это был почти центр города, а на правом, низинном, берегу привольно раскинулось сплетение «липовых», «луговых», «полевых» улиц так называемого нового города, особняки его прятались за каменными заборами, буйно цвели сады, овевая все вокруг пряным, вяжущим ароматом.

С возницей Журба расстался, как только проехали мост через Салгир. Щедро расплатился и пошел по теневой стороне Салгирной улицы, разглядывая старые дома со сплошными вывесками: «Ресторан Ланжерон», «Вина подвалов Христофорова», «Мануфактура братьев Мазлумовых», «Бакалея Сушкова».

За синагогой — гостиница «Большая Московская». К ней подъезжали нарядные экипажи, пожилой генерал помогал сойти даме в пестром шелковом пальто и широкополой шляпе, у подъезда чему-то смеялись две кокетливо одетые девушки, а напротив у зеркальных витрин торгового дома Цеткина друг за другом стояли пролетки извозчиков.

Сложное чувство испытывал Журба в эти первые минуты в Симферополе. Город он знал хорошо — не раз бывал здесь с отцом. Внешне Симферополь не изменился. Те же улицы, дома, вывески, и все же он попал как будто в иной город, только похожий на тот, памятный с детства, провинциально тихий, неторопливый. Журба тут же и понял, чем вызвано это странное неузнавание: город — не только улицы и дома, но прежде всего люди, их поведение, облик. По знакомой улице текла пестрая, шумная, чуждая ему жизнь.

Вот в эту жизнь ему предстояло войти, слиться с ней, здесь для него начнется главное, для чего он проделал длинный и опасный путь.

Ближе к большому, шумному базару, с которым сливалась Салгирная, потянулись лавчонки и кустарные мастерские матрасников, сапожников, шорников, тут же бойко торговали закусочные, чебуречные, шашлычные, из распахнутых окон и дверей несло кисловатым запахом дешевого вина, горелого бараньего жира и лука.

Журба присмотрел кофейню, где на его взгляд, можно было спокойно посидеть. В киоске рядом он купил газеты, все, какие были, и вошел в заведение. Выбрав место в сторонке и заказав еду и кофе, он углубился в чтение.

В Крыму в это время издавалось множество газет: симферопольские «Южные ведомости», «Таврический голос», «Заря России», «Курьер», севастопольские «Крымский вестник» и «Юг России», выходил официоз штаба Врангеля «Великая Россия»; выпускались газеты в Керчи и Феодосии, и даже в маленькой Ялте была своя газета «Наш путь».

Но Журбу интересовала одна: «Таврический голос». И даже не сама газета, а лишь отдел объявлений. Они были самые разнообразные. Броско рекламировала свою продукцию автомобильная фирма братьев Шлапаковых и посудный магазин Киблера, заезжий хиромант заявлял: «Я знаю тайну вашей жизни!», зазывал «только взрослых» кабачок «Летучая мышь», предлагали свой услуги врачи, акушеры, массажистки, репетиторы.

Журба внимательно прочитал всю эту пестрятину. Того объявления, которое предупреждало бы, что на нужную квартиру идти нельзя, не было. Бегло просмотрел другие газеты. Официальной информации в них было сравнительно мало, гораздо больше внимания уделялось всевозможной «хронике», то есть слегка подправленным и облагороженным сплетням, всякого рода пророчествам, наскоро обновленным анекдотам. Взахлеб восхвалялся новый правитель и новые порядки и, конечно же, в изобилии преподносились описания ужасов «большевистского ада».

Выйдя из кофейни, Журба пошел через базар. Здесь царило крикливое многоголосье. За длинными деревянными стойками замысловато расхваливали свой товар «дамы рынка». Сновали с большими графинами на голове продавцы пенной бузы и просто подслащенной, подкрашенной воды. В пестрый гул вливались выкрики точильщиков и стекольщиков, монотонные причитания нищих, разбойничий посвист беспризорников.

Базар с примыкавшим к нему «толчком» упирался в поросший кустарником откос, на котором высилась кладбищенская церковь. Журба поднялся на кладбище, похожее на огромный разросшийся парк. В зелени чернели мраморные кресты, холодно шелестели мертвыми листьями жестяные венки. Машинально читая надписи на памятниках, Журба прошел в глубь кладбища, в старую, уже заброшенную его часть. Было пустынно и тихо среди заросших травой могил и обветшалых надгробий.

Журба внимательно осматривал их. В основании одного из памятников зияла большая дыра. Оглядевшись, Журба тщательно свернул свою брезентовую куртку, вложил в отверстие и привалил лежавшей у подножия памятника плитой. Еще раз огляделся, примечая место.

Возвращаясь к церкви, он вдруг где-то совсем близко услышал голоса — детские, хрипловатые, сорванные.

«Что это?» — удивился Журба. Впереди открылась большая выложенная из темно-серого камня часовня с массивной чугунной дверью, с мраморным ангелом, печально опустившим крылья. Возле часовни за невысокой оградой расселись невероятно оборванные, замурзанные, худые мальчишки, старшему из них на вид было не больше двенадцати. Он сосредоточенно раскладывал на клочках бумаги по кучкам какую-то снедь, остальные не спускали глаз с его быстро шевелящихся пальцев.

Увидев Журбу, беспризорники, похватав еду, клубком поспешно вкатились в часовню. С глухим стуком захлопнулась за ними тяжелая дверь.

Журба повернулся, пошел к выходу. Было и у него такое: полуголодная жизнь с ночлегом где придется, — жизнь неустроенная, временная, без будущего. Было — но недолго.

И теперь он вдруг ощутил укол вины: ничего не может он сделать для этих мальчишек. Сейчас, немедленно не может…

С кладбища через пустырь Журба прошел на Пушкинскую улицу, пересекавшую весь город.

Пушкинская жила рядом с Салгирной тоже в деловом, суматошном ритме, однако более сдержанно, респектабельно — на Пушкинской и возле нее располагались самые солидные учреждения: городская управа, общество взаимного кредита и отделение международного банка, дворянское и офицерское собрания. Среди нарядных домов выделялись своей подчеркнутой парадностью дворянский театр и несколько легкомысленной вычурностью — варьете «Ша-Нуар». Сияли рекламой витрины кинотеатров «Баян», «Лотос», «Ампир».

Торговые заведения на Пушкинской располагались самые изысканные и дорогие: кондитерская Абрикосова, гастрономический магазин братьев Шишман и кафе знаменитого на Юге России Фанкони.

Все это осталось. Но и Пушкинская изменилась. Раньше днем она была малолюдной и тихой, только веселое треньканье трамвайчика, который заворачивал сюда с Екатерининской, а потом бежал к базару, нарушало покой богатых особняков.