Хамид Исмайлов - Железная дорога

— Киши диганни лавзи бир, сузи бир! Туй кунини бошликки узлари этадила. Энди тайёргарчиликки буёгига курурийла! — и уже у самых ворот осёкся и спросил: — Ха, бугун киного чикасилами? [80] Слово мужчины — одно! О дне свадьбы вам скажет сам наш начальник. А вы уже начинайте готовиться! Да, кстати, пойдете сегодня в кино?

И тут Фаиз-Улла откровенно-утвердительно закачал головой.

В час дня весь Гилас уже знал о происшедшем. Акмолин, который обычно спал в это время в своём маневровом тепловозике на запасных путях, сейчас почему-то сновал по станции как челнок — дудя на весь Гилас своим тепловозом и перепрыгивая им с пути на путь!

На четырёхчасовом сеансе об этом узнали Зайнаб и Амон. А в шесть — Демокритис Пищириди. Вечерний сеанс был назначен на семь. Весь Гилас затаился…

А всё дело было в том, что Гилас ещё не успел переварить случившееся после фильма «Джага». Показательный судебный процесс на станции всё ещё продолжался и оставалось неясным, как повернётся концовка разбора последнего жуткого убийства. Ведь по фильму «Джага» ещё предстояло столько холодяще жуткого и без, и до фильма «Железная дорога в Уттар-Прадеш»…

Впрочем, два слова о том, что случилось после первого фильма. Внук персиянина Джебраля Семави, попавшего в Гилас силой несравненного Майкэ и иранских революций, он же сын Хуврона-брадобрея — Эзраэль-одногогодник, так и кончивший школу в непереходимом им четвёртом классе, юноша, красивый, как Юсуф, но не сапожник, а библейско-коранический, был женён на азербайджанке Шах-Санэм из казахского Кызыл-Тау.

Что-то случилось между молодыми и невестка «аразлаб» [81] устроив обряд «обиды» , уехала на несколько дней к своей матери. Был месяц Ашура — месяц поминовения шиитами общих великомученников, а потому Эзраэль, как истинный персиянин по вере, не мог переступить самого себя и приехать за женой с мировой и повинной, как это водится в Гиласе. А потому неделю спустя, видя, что муж не едет за ней, приехала в Гилас сама Шах-Санэм. Эзраэль видел её из окна отцовской цирюльни, но вида не подал. Скорбный месяц ещё только набирал силу, да вот Шах-Санэм истолковала это по-своему, а потому, чтобы расшевелить своего неприступного мужа, она, якобы стала собирать свои вещи, чтобы продлить свой «араз» до послескорбных времён. Собрав узелок ненужных тряпок, она вышла из кургана Джебраля, но раньше её вышла и устремилась к станционной цирюльне сестра Эзраэля — Айшэ, подросток, почуявший вдруг себя матёрой женщиной. Узнав о происходящем, Эзраэль бросил недобритым однорукого Наби-прокламатора, и в белом халате с опасной бритвой в руках бросился вслед жене, переходившей в это время железную дорогу. Нещадно палило солнце, лишая всё смысла, а оттого скорбь Эзраэля легко перешла в гнев, к тому же некстати задудел своим гудком проснувшийся Акмолин и заверещал своим свистком Таджи-Мурад, словно вращая поднимающиеся от насыпи струи. Эзраэль бросил на них свой гневно-прискорбный взгляд и стал уговаривать попутно свою жену дождаться лунного месяца. Та, казалось, ничего не понимала и продолжала свой путь с узелком поперёк железной дороги. Тогда Эзраэль переступив свою скорбь, принялся материть жену как безмозглую курицу, для которой и священный месяц, что навозная куча! Та молча продолжала путь среди взирающих — и особо же недобритого наполовину Наби-однорука, пол-головы которого стало стягивать засыхающей болгарской мыльной пеной…

Схвати Эзраэль её при всех за руку, отбери наконец, этот дурацкий узелок, Шах-Санэм наверняка бы повернула обратно, но тут подошёл Кызыл-Тауский автобус, а Эзраэль всё так же не понимал её. Да, Эзраэль не понимал её! Он вошёл с ней в автобус, в белом халате, с намыленной бритвой в руке и сел рядом с ней, пропустив её с узелком к окну. До Кок-Терека они проехали молча. Правда, на железнодорожном переезде у бушевалки, где в своё время сшибло поездом директора гиласской музшколы, ожидая прохода семенящего акмолинского маневрового тепловоза со сверещащим на подножке Таджи-Мурадом, Эзраэль выматерился при всех и тогда Шах-Санэм отвернулась к окну и молча заплакала. После Кок-Терека Эзраэль стал её нелепо успокаивать, но с той уже случился какой-то ступор — она, как плешь на голове, была опять бесчувственна.

— Онайниский, биров билан сикишмокчимисан! [82] Ё… твою мать, что, хочешь с кем-то есться, да?! — зашипел с надеждой в хрипе Эзраэль, когда они подъезжали уже к реке, где давным-давно дед его омывал несравненного Майкэ. Она же всё продолжала молчать и тогда на глазах у всех Эзраэль полосонул бритвой по её горлу…

Кровь брызнула на его белый халат, на путаные волосы казашки, вопившей впереди, на мешок с рассыпавшейся кукурузой под ногами. Он же встал и, пройдя по остановившемуся и заглохшему посреди дороги автобусу, вышел в степь, где его дедом — Джебралем был похоронен Майкэ, сказавший эти страшные слова, использованные потом в индийском фильме «Джага»:

… Так вот, не переварив ещё этой истории, Гилас затаился в ожидании повтора фильма «Железная дорога в Уттар-Прадеш». За час до вечернего сеанса, как обычно, заиграла музыка в хриплом репродукторе Ортика-киношника, списанном недавно с железной дороги за плакат: «Осторожно выиграешь минуту — потеряешь жизнь!» «Битлы» пели «Гёрл», а Радж Капур — «Мера джупа хе джопани…» За три четверти часа тётушка Ортика-аршин-малалана Кошой-хола стала торговать монопольными семечками, а жена Ортика — сэкономленными билетами. За полчаса стала выстраиваться белоодёжная очередь, хвост которой втридорога стал обилечивать сынишка Ортика — Омил. Почти весь дее- и детоспособный Гилас был собран на фильм.

Зайнаб и Амон впервые сидели по две стороны Фаиз-Уллы-ФЗУ. К самому началу сеанса, встреченный аплодисментами, подошёл начальник станции Темир-йул Умур-Узаков в окружении Таджи-Мурада, Ашир-Тарноба, Долим-даллола и почему-то так и оставшегося недобритым Наби-однорука, который, подымая вверх свою единственную руку, как бы успокаивал зрителей. Впрочем, Ортик понял этот жест как знак начинать фильм, продублированный после шёпота начальника, и свет в зале погас…

Будь на то моя воля, я бы перенёс всё действие в бессмысленный и полный солнца, да тоскливых песен по радио, полдень, но то происходило в семь часов вечера, когда невестки уже обрызгали водой дворы и улицы и начинали подметать изошедшуюся пятнами и, казалось бы, чуть вздохнувшую землю. И уже задорная песня подростков — Гопала и Радхи неслась из летнего кинотеатра…

Всё шло по сценарию и сапожник Юсуф после праведных трудов и конца мочеиспускания на будку Хуврона-брадобрея ещё посмеивался над предстоящими потоками слёз, и вот когда старик-учитель вручил отъезжающему со станции Г опалу последние рупии вместе со старой Похвальной Грамотой за первый класс, Акмолин внезапно встал и вышел из зала, якобы на ночную смену. Чуть погодя, и не ожидая того, как Радха начнёт впервые в своей жизни танцевать животом перед пьяными станционными рабочими, со стороны своей матери поднялась Зайнаб. Мгновение спустя со стороны отца встал Амон. Зал затаился, глядя на Начальника Станции, отправляющего свою дочь в том же направлении, куда года назад уехал и Гопал. Именно в эту минуту, тронув за рукав Начальника Станции, за девочкой вышел Долим-даллол.