Хамид Исмайлов - Железная дорога

Горел костёр. Старик Аляапсинду, проходивший мимо увидел, как пляшет его тень при неподвижно оцепеневшем теле и уже падающий, был подхвачен сыном Фатхуллы-фронтовика Ризо-Штангенциркулем…

Горел костёр. Сабир и Сабит повели Хосейна на Зах-арык, пока отец его Хуврон-брадобрей точил лезвие Гаранг-домуллы для обрезания…

Горел костёр. Слепой Гумер, вернувшись с плова в свой затхлый дом, вдруг с острой болью в груди обнаружил, что где-то оставил свой бязевый мешочек полный бумаг, с которыми никогда не расставался. Но Нахшон уехала в город на процесс крымских татар, а пионеры были на каникулах…

Горел костёр. Мальчика всё больше и больше тошнило от этих мимо уставившихся, кружащихся лиц: Учмах, обдавшей ему пипиську соплями, Жанны-медички, не смывшей эти сопли, Толиба-мясника, прижимавшегося в густой толпе к толстому заду подслеповатой Бойкуш, Таджи-Мурада со свистком на шее, не замечавшего этого из-за еженедельной порции двухкилограммового бескостного мяса, кости которого попадали бабушке.

Горел костёр. Сабир и Сабит привели Хосейна на пустынный берег Зах-арыка и, поныряв в воду, стали звать с мелкого берега Хосейна. Тот, не умеющий плавать из-за строгих нравов своей шиитской семьи, разделся до белого гола и осторожно сполз в воду. Сабит и Сабир сначала из озорства, а потом всё более и более упиваясь своим могуществом, стали топить Хосейна. Тот начал кричать. «Бакирма, сикаман хозир!» [111] Не кричи, вы. бу сейчас! — крикнул из испуга маленький Сабир, а большой, уже мучившийся по ночам поллюциями, днями же онанизмом, вздрогнул от тока крови и прямо там, в воде предложил: «Давай кутига сикамиз! [112] Давай вы. бем его в жопу! »… Хосейн уже плакал, и тогда они снова стали его топить…

Тогда обессиленный, он согласился на это, лишь бы вывели его из этой ледяной и страшной воды, переполнившей ему все тошнотворные внутренности. На голом берегу, уткнув его лицом в толстую и горячую пыль и поставив «раком», сначала костистый Сабит прожёг ноющий и пульсирующий зад своим быстрым семенем, а потом Сабир ёрзал на нём, пока Сабит держал его, вырывающегося и ревущего, за руки, зажав голову между ног, отчего всё лицо Хосейна перемазалось слюнями, слезами и сопливым люливским семенем.

Потом, когда ещё бессемённый Сабир слез с него, удовлетворив свою щекотку, из расслабившегося от отчаяния зада Хосейна сам собой пошёл понос, перемежаемый вогнанным газом, отчего братья пришли в ярость и перевязали ему его собственной майкой руки за спиной, а штанами — ноги у щиколоток.

«Улдираман! Барибир улдираман! [113] Убью, всё равно убью! » — ревел мальчишка, тогда люльчата, увидев вдалеке старика Занги-бобо, собиравшего по полевым арыкам мяту для облагораживания своего насвоя на курином помёте, перепуганные, засунули Хосейну в рот его рубашку. Хосейн укусил до крови руку Сабира, но Сабит пнул его со всего размаху в глаз, и пока Хосейн приходил от удара в себя, успел заткнуть ему рот. Кровь и сопли не давали дышать Хосейну и он стал дёргаться в судорогах…

— Кара, улвотти… [114] Смотри, умирает… — перепугался младший Сабир, но Сабит уже знал, что надо делать:

— Давай, сувга ташиймиз [115] Давай, бросим его в воду! !

Они попытались поднять дёргающегося Хосейна, но только стянули узел с его ног, а потому просто стали перекатывать его по берегу и, всего его измазанного пылью и кровью, плюхнули в воду.

В воде Хосейн отчаянно задёргался, и даже кляп вытек из его рта — он жадно схватил ртом воздух и в следующее мгновение нечеловечески закричал.

— Тошминан ур! [116] Бей камнем! — запищал Сабир, видя как дёрнулся вдалеке Занги-бобо. Сабит стал искать булыжники и бросать их в задыхающуюся голову. Первый булыжник оказался земляным, ударившись об голову он растёкся грязным пятном по уносящейся медленной воде. Зато третий, попавший точно, камень размозжил голову Хосейну и тот, перестав кричать и булькать, ушёл под воду. Вскоре растаяла и кровавая лужа на Зах-арыкской воде.

— Калла ташийсанми [117] Будешь нырять? ? — спросил Сабит с камнем в руке дрожащего Сабира. Сабир вдруг дёрнулся и крича: «Узинг таша, жалаб!» [118] Сам ныряй, блядь! - припустился по зах-арыкскому берегу, боясь, что Сабит решил теперь убивать его. Сабит же, пугаясь, что Сабир всё расскажет, припустился за братом. Один удивлённый Занги-бобо видел, как они бежали, что-то истошно крича, по овражистому берегу реки…

Мальчик не вытерпел тошноты и его вырвало прямо на спину Шерзода. Визг и крики, перебившие пять бубнов Кахрамона Дадаева, поднялись вокруг. Кто-то кричал, кто-то подскочил к нему, кто-то бросился гасить костёр. Началось столпотворение. Их вынесли из круга, а его всё рвало и рвало. И уже когда, казалось бы, вышел из него весь коньяк и весь кишмиш, его продолжало рвать ядовито-жёлтой и горькой желчью.

— Пора! Пора! — кричал кто-то, и его наспех умывая и вытирая в полубессознательном состоянии, понесли в дом под деревьями. На ходу ему перевязывали туго руки, тут же кто-то наложил крепкий узел на две освобождённые из сапог щиколотки, его бросили в топкую постель, кто-то огромный и беспрекословный стянул ему перед всем миром штаны — последним глотком взгляда он успел заметить прилипших к окну Жанну-медичку и её племяшку — Мошку Наташку, а ещё Шапикову мать Учмах, Кабыла-дынеголова и Кутра, и… острая боль, как гребень стыда, подбросила его ввысь — выше потолка, выше синего неба и жёлто-слепящего солнца — в самую тьму, куда летел тем летом и Китов…

«Вот и я умер…»- спокойно и обречённо подумал мальчик, — и только стал свыкаться с этой мыслью, как в растворённое настежь окно хлынули крики и вопли, и открывший глаза на том свете мальчик увидел всё тех же жарко кричащих Учмах и Жанну, Зумрад и Хадичу Измайлову, которую все звали Катериной Измайловой. На мгновение чья-то огромная рука поднесла сочащийся кровью малюсенький кожаный кружок, сквозь который просветила красная лампочка, и вдруг Гаранг-домулла, заковыляв на своих кривых ногах к окну, бросил эту ненужную плоть наружу сквозь железную решётку окна, и женщины, завопив, стали нешуточно драться за магическое средство нового деторождения…

И мальчик закрыл глаза.

Во дворе бесконечно вопили женщины…

Зеби [119] красавица была в молодости чуть ближе к своему имени, а потому никогда не держала в себе зла. Однажды, на женском угощении по случаю возвращения предателя Родины и первого ветерана Муллы Ульмаса-куккуза с войны и из последующих лагерей, она нагнулась за лепешкой и пустила громкий ветер. Тишина провисла в собрании. Благо, под рукой оказался ее седьмой сын Барот, которому она залепила при всех оплеуху и, нещадно проклиная, прогнала его вон за допущенную бестактность. В подпорченном воздухе затихшего собрания так и остался висеть недоуменный вопрос бедного малыша: «Ман нима килдим!?» [120] «А что я сделал!?» Но собрание продолжалось…