Хамид Исмайлов - Мбобо

Я плакал всю дорогу, но плакал в этот раз, как те самые мои друзья с витрины — манекены, не показывая слез. Глаза мои глядели так далеко, что я уже не замечал смены станций и темных пролетов, пока нас не вынесло из вагона, где все разглядывали меня, а я не смотрел ни на кого. Вынесло нас на станцию с лесом тонких египетских колонн, за которые хотелось прятаться. Правда, в этом лесу колонн лампы на потолке почему-то напоминали клумбы перевернутых тортов, и отчим объяснил: «Это — „Парк культуры“». Мы выехали, уже, как бывалые, наружу, оставили за спиной массивное здание с куполом, долго шли по наветренному мосту, развешанному, как мамино белье, за лямочки, и, наконец, вошли в Парк культуры.

Народу здесь было полно, особенно же у аттракционов и эстрад, но отчим знал, куда мы идем, и потому мы, не задерживаясь, углублялись внутрь парка вдоль белой реки. В отличие от остальной Москвы, где не видно крыш и скрыто небо, здесь снег лежал на деревьях и скатах теремков, оттого зима тут была настоящей, наподобие нашей на Левобережной. А одна березка, что оказалась в одиночестве на самой солнечной стороне, и вовсе превратилась в ажур с миллионом сосулечек вместо листьев, и они звенели от любого дуновения ветерка со стороны Москвы-реки.

Мимо краснолицых лоточников в ушанках и фартуках, тех, что хлопали своими крагами и пускали пар, мы вышли наконец на площадку, где была установлена огромадная елка со стылым хороводом детей и родителей вокруг нее. Мы пробрались поближе, дядь-Глеб посадил меня на плечи, и я увидел Деда Мороза, развлекавшего народ своей живой мартышкой, одетой под Снегурочку. Когда мы оказались рядом с бечевкой, ограждавшей круговую толпу от елки и площадки перед ней, дядь-Глеб поставил меня на землю и громко крикнул в никуда: «Лелик!» Я заметил, как Дед Мороз, развлекавший толпу, оглянулся на нас и медленно, продолжая дразнить мартышку, двинулся в нашу сторону. «А сейчас, дети, мы с Антошкой-Снегурком разыграем наш приз, который прячется вот в этом мешочке. А мешочек этот я принес из леса дремученного, леса лианного. Антошка, ты хочешь разыграть свой приз?» Обезьянка закивала головой, и дети завизжали от восторга. «А вы, дети, хотите разыграть приз?» Под эти слова Дед Мороз уже совсем приблизился к нам, и пока детвора всклад кричала: «Хотим! Хотим!», а кто-то вперебив и вовсе: «Хочем! Хочем!», Дед Мороз, стоя спиной к нам, обернул голову к отцу и проворно спросил: «Который твой?» Отец подтолкнул меня в спину, отчего я чуть не упал, повиснув, к счастью, на бечеве. «Значит, хочем?» — крикнул Дед Мороз, и все расхохотались. А он все так же, вполголоса, спросил: «Черненький?» Отчим подтолкнул меня еще раз. «Вот, давайте, кого выберет Антошка, тот и выиграет приз! Ра-аз!» — Дед Мороз, державший мартышку на плече, повернулся вокруг себя. Все запоздало подхватили: «Рра-а-аз!» — «Два-а!

— „Дв-в-а-а!“ — „Три!“, — и, пока дети кричали невпопад: „Тр-р-р-и-и!“, — Дед Мороз легким движением подтолкнул мартышку со своего плеча, и она вдруг прыгнула на меня, крепко обхватив двумя когтистыми и мягкими лапами оба моих плеча и ногами упершись в мой живот. Я конечно же перепугался насмерть, и когда открыл глаза, мордочка мартышки в белом чепчике глядела на меня запуганно-тоскливыми обезьяньими глазами, а вся толпа гикала и орала: „Еще одна мартышка!“ — „Где? Где?“ — „Во-он, смотри!“ — „Одетая под человека!“ Дед Мороз наклонился, дыхнул водкой и поднял на руки нас обоих, чтобы вывести в центр круга. В моей голове все зазвенело, и я уже не слышал того, что кричала визжащая толпа, я не видел того, что доставал из своего мешка Дед Мороз. Все что помню — это жалкие глаза скрюченной посреди русской зимы мартышки, совсем не похожей на игрушечную, которая досталась и осталась со мной после этого Парка культуры.

Было совсем темно, когда мы вышли со станции „Таганская“ на небольшую площадь и я увидел еще один Кремль, который отчим теперь обыденно назвал домом на Котельнической. Площадь высвечивала небольшой угловой дом в два этажа, и мы направлялись к нему. Несмотря на вечерний мороз, множество людей толпилось у этого дома, и по мере нашего приближения к нему они стали спрашивать у отчима: „У вас нету лишнего билетика?“ Отчим, еще не протрезвевший окончательно, дергал меня за руку так, что я на какое-то время провисал в воздухе под его грубую усмешку: „Вот мой билет!“ Люди растерянно расступались, пока кто-нибудь другой не задавал тот же самый вопрос и не получал тот же самый ответ.

То же самое отчим проделал и перед контролерами у входных дверей: я провис на какое-то мгновение и вдруг оказался внутри здания, пока отчим шептал что-то на ухо интеллигентной старушке. Фойе было аккуратным, как в поликлинике или в парикмахерской, правда, глубже, там, где люди толпились перед входом в зал, на огромной стене висели фотографии и какие-то динамики, обозначая продуманный беспорядок. Но мы обошли людей и пошли сначала лестницей, где стояли один за другим, ступенька за ступенькой, как сегодня на эскалаторе, пять или шесть Пушкиных, хотя, поскольку меня самого называли всегда Пушкином, то я так и сказал: „5–6 Пушкинов“. Потом мы прошли какими-то коридорами, пока навстречу нам не вышел дядя Лелик — Дед Мороз и не повел нас в одну из пустых гримерных.

Там мой отчим сказал: „Ну что, Лелик, вруби, что ли!“ Дядя Лелик включил магнитофон, и неожиданно очень громкий и хриплый голос заревел:

Отчим предложил выпить, и они с дядей Леликом хряпнули по стакану в честь какого-то „Володьки“. Потом дядя Лелик обернулся ко мне и сказал: „Твоего дружка Антошку-то пришлось отправить к ветеринару: объелся всякой дряни на елке. Но я тебе приготовил другое занятие. Будешь сидеть здесь и слушать сказку про Али-Бабу. Ксати, знаешь такого? А еще про сорок разбойников?“ Я согласно кивнул, хотя сорок разбойников напугали меня. „Отца твоего мы проведем в зал, а я буду присматривать за тобой. Идет?“ Я опять кивнул.

Отчим ушел с дядей Леликом, оставив мне игрушечную мартышку из своего портфеля вместе с двумя сырно-колбасными бутербродами. Теперь я был в гримерной один, и тот же хриплый голос пел про моего папу: