Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)

А потом Самарканд был захвачен Шейбани-ханом.

Хан устраивает мушоиру, куда приглашает и Бинойи. На этом состязании поэтов Бинойи прочитал стихотворение, которое пришлось Шейбани по душе. Он делает его придворным поэтом — и богатым! — поручает, как водится, написать историю своих побед. Мулла Бинойи начал писать «Шейбанинаме», да тут Самарканд снова переходит в руки Бабура. В те самые дни, когда Шейбани-хан постепенно убирает все отряды из всех туменов [8] Тумен — здесь: район. вокруг Самарканда и отступает к Бухаре, чтоб набрать силы для новой борьбы, мулла Бинойи, сбежав из ханского стана, прибывает в Самарканд. Он ищет встречи с Бабуром, но Касымбек, считая поэта сторонником Шейбани-хана, не допускает его к Бабуру, отправляет в Шахрисябз. Между прочим, Бабур, не сразу услышав об этом, упрекнул недавно даже Касымбека:

— Напрасно вы так поступили. Мулла Бинойи — большой поэт. Раз сам пришел, надо было его допустить встретиться со мной.

Честный Касымбек объяснил:

— Ваш большой поэт, повелитель, писал хвалебные стихи о захватчике Шейбани-хане.

Бабур улыбнулся:

— А вы не знаете, оказывается, что он посвятил хвалебное стихотворение и мне… Что делать поэту, коли правители так любят хвалу?

Касымбек остался серьезным:

— Повелитель, этот человек может быть тайным соглядатаем Шейбани-хана.

Бабур, подумав, произнес:

— Нет. Он не стал в Герате соглядатаем Хусейна Байкары. И Шейбани он служил стихами… да и то короткое время.

— Но Бинойи жил в доме Ходжи Яхъи, ел его хлеб, а потом стал открыто служить Шейбани-хану, который расправился с Ходжой Яхъей. Даже если он и не был соглядатаем, хорошо ли так поступать?

— Согласен, нехорошо. Но мы и должны показать ему, что должно считать хорошим… Пошлите человека, уважаемый бек, пусть муллу Бинойи здоровым и невредимым доставят в Самарканд.

Это уже был приказ, и Касымбек сегодня выполнил его.

…Бабур спустился вниз и через особый вход вошел в приемную. Через противоположную — общую — дверь вскоре вошли Касымбек и мулла Бинойи.

Три года назад мулла Бинойи выглядел крепким и представительным. Теперь же сильно похудел и словно съежился. И чапан и чалма на нем были ветхи. Но большие глаза — как прежде — излучали самообладание и горделивость характера.

Бабур встретил поэта в середине комнаты, пригласил пройти вглубь. Посадив справа от себя Касымбека, слева Бинойи, повернулся к поэту, спросил о самочувствии. Бинойи ответил двустишием на таджикском языке:

Бабур почувствовал звуковую игру в этих строчках, особенно в начальных слогах «нив» и «нев», улыбнулся, понимая прозрачный намек поэта о жалкой его участи из-за службы у хана. Бабур согласно кивнул головой, приложил пальцы ко лбу, замер в молчании. О, повелитель пожелал ответить на стихи стихами: Касымбек сделал знак Бинойи — «подождите!». Вскоре Бабур отвел руку и вместе с широким ее движением в сторону произнес:

Мулла Бинойи не ожидал такого быстрого ответа, переспросил «прозой» по-таджикски (стихи Бабура были на тюркском):

— Повторите еще раз, повелитель, я хочу лучше усвоить размер стиха.

Бабур несколько изменил свой бейт:

— Восхищен вашим талантом, мой повелитель! — сказал мулла Бинойи, помолчал недолго, пощипывая кончик своей бороды с проседью, ища ответа. Наконец нашел что хотел — высоко поднял глаза, выпрямился, высказался уже на тюркском:

Удивился и Бабур. Не думал он, что Бинойи мастер не только персидского, но и тюркского стиха. Правда, сам Бинойи оценил себя скромно, не заслуживающим «великого дара», но это был, видимо, обычный поэтический прием. Ох, стихи, стихи, как вы умеете одновременно и скрывать красивым словом истину, и обнажать ее!

Бабур вызвал писаря и велел ему занести на бумагу сочиненные Бинойи тюркские бейты.

Мушоира между Бабуром и Бинойи произвела впечатление и на Касымбека. В тот же день он предоставил поэту приличный дом с двориком, по наказу Бабура послал ему муки, риса, овцу и теплую шубу. Мулле Бинойи, как другим важным чиновникам, положили ежемесячное — немалое — жалованье.

Не раз и не два после этой встречи беседовал с гератским поэтом Бабур у себя наверху, в «приюте уединения», и всегда за дастарханом. Сначала Бинойи думал, что рассказывать ему придется о жизни у Шейбани-хана, готовился к этому — в меру ироничному, в меру упрекающему собственную слабость — рассказу. Но Бабур спрашивал совсем о другом — о Герате, о Навои, о какой-то неясной размолвке, происшедшей между дружившими прежде поэтами.

— Однажды у Алишер-бека заболели уши, — рассказывал Бинойи, — чтобы согреть их, он обмотал зеленым платком голову. Торговец шелком, прослышав об этом, стал продавать свои зеленые платки с надписью «Как у Алишера…». Я преклоняюсь перед Навои, он великий человек, великий поэт, но рвение корыстных людишек погреть руки на имени Навои, заработать денежки, называть разные пустячные вещички «Как у Алишера» — это вот задело вашего покорного слугу за живое. Я заказал для своего осла намеренно нелепой формы седло и тоже назвал — «Как у Алишера». И это седло тоже стало модным!.. А клеветники распустили слухи: «Бинойи насмехается над Навои», и это стало причиной недоразумений между нами, поверьте, весьма горестных для меня. Я почитаю Навои безгранично! Я испытывал тоску по нему!

В беседах выяснилось, что Бинойи посвятил Мир Алишеру касыду, и когда прочитал ее Бабуру наизусть, тот не мог сдержать восхищения.

Самое большое желание Бинойи — чтобы Мир Алишер узнал эту касыду, Бабур приветливо предложил передать ее через своего посланника, который готовился поехать в Герат.

Разговоры с Бинойи вновь и вновь возвращали Бабура к мысли о собственном поэтическом послании Навои. Но, сравнивая свои строки со стихами Бинойи, которого сам Навои когда-то называл «несравненным во всех познаниях», Бабур находил, что еще не достиг того порога, с которого можно было бы идти на духовную встречу с великим гератцем, браковал одно свое стихотворение за другим, один вариант за другим. Бабур чувствовал, как то, что казалось прежде простым и понятным, становилось сложным и даже превратно толковалось молвой людской. Стихи, к которым он привык, не передавали сложности мира, а многого в нем просто не касались. Например, того, как давит на человека, высоко взнесенного судьбой и высокого в помыслах, его окружение, корыстная и суетливая, то угодливая, то коварно-неверная дворцовая толпа, среди которой ты обречен пребывать. А разве его стихи говорили о том зле, что приносят властители-временщики? Они дорываются до кормила власти и видят только себя, думают только о себе, даже приближая к себе поэтов и зодчих, думают о себе, о славе своего имени… И у Алишера Навои, и у муллы Бинойи — рассказы его становились все горше и горестней — воистину были веские основания быть недовольными и дворцовой толпой, и сильными мира сего — властителями на время.