Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)

Бабур взял судорожно сжатые в кулак руки сестры в свои и с силой повернул ее лицо к себе.

— Если кого и надо проклинать, так проклинайте меня! — с горечью воскликнул он. — Это я снова навлек на вас беду! Лучше бы смерть взяла меня, я, я, виноватый во всем! Это из-за меня очутился невинный ребенок меж двух мечей! Это я вовлек вас всех в побоище!

Касымбек с сочувствием обнял Бабура за плечи. Он казнил себя за то, что напрасно в прошлом году удержал Бабура от принятия решительных мер, когда в Кундузе узнал о назревавшем заговоре беков-моголов. Сегодняшний мятеж — это старый нарыв прорвался.

— Все мы виноваты, повелитель, — сказал наконец Касымбек, — Мир такой: предатели губят честных и невинных.

Ханзода-бегим снова с криком бросилась на тело ребенка:

— Я по горло сыта этим вашим миром! Хватит! Похороните меня вместе с сыном!.. Уйду в другой мир!

Вместе с Хуррамом уйду!

Положив тело Хуррама на носилки, сделанные из стволов арчи, несли его весь день на плечах, меняясь местами. А под вечер похоронили на одном из зеленых холмов на виду у гряды величественных гор Памирских; на маленькой могилке затрепетал белый флажок — знак того, что покоится здесь невинная душа.

Ханзоду-бегим, еле живую, едва довезли до Кундуза, там подлечили, потом перевезли в Кабул.

Под вечер с озера взлетела стая длинноклювых уток.

Мирза Хумаюн, дожидаясь этого мига, немало времени просидел в густых зарослях на берегу. Вскинул лук, спустил с тетивы стрелу, за ней тотчас вторую.

Из поднявшейся стаи одна утка замедлила лёт, начала резко снижаться, а потом, бессильно опустив крылья, упала в воду у противоположного берега.

Там качался на легкой волне восьмивесельный челн повелителя, покрытый пышным балдахином. Пока Хумаюн, обогнув озеро на коне, вместе с наставником и нукерами добрался до берега, приближенные шаха сели в лодку, подобрали утку из воды и вышли на сушу навстречу наследнику.

Хумаюн увидел, что сам отец держит убитую утку и осматривает ее. Сын быстро соскочил с седла и в требуемом обычаем отдалении склонился в поклоне.

Бабур резким движением выдернул стрелу, застряв шую в груди птицы. Посмотрел на сына, спросил:

— Твоя стрела?

Хумаюн заметил, что отец опять в состоянии легкого опьянения. В последнее время Бабур пил много, вот и сегодня на челне под балдахином он и сотрапезники-беки распивали майноб. Хумаюн припомнил, что озеро и земли вокруг объявлены местом отдохновения шаха. Виновато мигая, ответил:

— Простите, повелитель, я тут стрелял… не ко времени.

— Но выстрелил метко. — Бабур улыбнулся. — Возьми птицу. Молодец!

Хумаюн, приложив левую руку к груди, подошел поближе к отцу, правой взял утку и тут же передал ее одному из слуг.

Большеглазый, смуглый и худощавый джигит из свиты Бабура — его звали Хиндубек — обнажил в улыбке плотный ряд белых зубов:

— Наследник в меткости глаза и твердости руки пошел в отца-падишаха!

Ходжа Калонбек тут же и поддержал, немного невнятно (майноб сказывался): мол, перед нами сын, достойный прославленного родителя своего.

Бабур удовлетворенно посмотрел на Касымбека, который в обычной позе внимания и, как обычно, молча стоял в сторонке. Касымбек, которому было уже за шестьдесят, сам отказался от должности первого визиря и теперь был наставником Хумаюна. «Как некогда моим, чего уж тут скрывать… трудно мне было бы без этого верного человека», — подумал Бабур.

— Досточтимый атка за обучение Хумаюна меткой стрельбе заслуживает особой похвалы, — сказал Бабур. — Но властителю подобает не только метко стрелять. Каков же мой наследник в искусстве верховой езды?

Касымбек поощрил Хумаюна взглядом, и мальчик тут же, засверкав глазами, попросил разрешения делом ответить на вопрос.

— Ну что ж, давай отвечай!

Тринадцатилетний Хумаюн ростом почти догнал отца. И лицом, и манерой держаться он напоминал Бабура-отрока.

По знаку Касымбека двое нукеров с двумя оседланными лошадьми стали на одной прямой, на расстоянии шагов в пятьдесят друг от друга. Хумаюн ловко вскочил на своего густогривого, с белой отметиной во лбу, отъехал назад, потом пустил его во весь опор по воображаемой прямой линии; поравнялся с первым на этой линии конем, неуловимо быстро бросил свои поводья, высвободил ноги из стремян, на лету оперся о луку чужого седла — и одним махом перескочил на него. Тут же схватив поводья, крикнул: «Ни с места!» — нукеру, что держал коня следующего; помчался вперед и столь же ловко перемахнул в третье седло!

Подвыпившие удалые беки чуть не хором закричали:

— Хвала! Хвала!

— Неслыханно! Невиданно!

— Совсем как отец!

Бабуру вспомнились упражнения в пору лихого своего мальчишества, такие же перепрыгивания из седла в седло в загородном саду под Андижаном, — один раз он, помнится, промахнулся и сильно ушиб себе ногу.

— Да сохранит Хумаюна всевышний от дурного глаза. Он, кажется, превзошел меня в ловкости конной езды!

— Мирза Хумаюн в любом деле берет пример с вас, повелитель, — Касымбек говорил искренно.

Искренно заметил и Бабур:

— Вряд ли смогу я быть ему примером во всем!

Подошедший Хумаюн удивленно посмотрел на заметно потускневшее лицо отца:

— Почему же, повелитель! Мой атка рассказал мне про все ваши сражения — и победоносные, и те, в которых судьба не дала вам удачи. Наверное, ни Рустам, ни Сухраб, ни Алпамыш не бились так много с врагами, как вы!

— Важны не битвы, мой амирзода, а то, к чему они приводят, — сказал Бабур. Он имел в виду свои поражения и последствия их, и самое тяжелое последствие — окончательную потерю родного Мавераннахра.

Ну, а Хумаюну важней всего было другое: его отец столько раз в кровопролитных битвах сталкивался со смертью лицом к лицу и всякий раз выходил из этого поединка живым и невредимым, — разве это не богатырство, не геройство истинное? Хумаюн недавно услышал от Касымбека рассказ о том, как зимой, в жестокий мороз и опасную снежную бурю, когда никто не осмеливается взойти на высокий перевал между Гератом и Кабулом, перевал, на котором даже летом лежит глубокий снег, — Бабур со своими нукерами перешел через него, преодолел все, что немыслимо, казалось, преодолеть человеку, ежели он не поставил себе самоубийственной задачи быть погребенным под снежным обвалом. «Мы шли в снегу по грудь, — рассказывал наставник. — Кони не могли идти, валились на снег.

А люди но очереди выходили, раскидывали снег, про бивали тропинку. А когда и нукеры не могли двигаться от усталости и высокогорной болезни, вызываемой нехваткой воздуха, тогда выходил вперед наш повелитель. А морозы свирепели, и он не заметил, как отморозил лицо и уши. Но все-таки мы прошли, он провел нас всех через этот страшный зимний перевал».