Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)

Если умело подойти к задуманному, Амансолтан легко попадётся на крючок и сделает всё, что нужно. А нужно было совсем немного — разбудить у Кыныш-бай задремавшую из-за рождения внука ненависть к Узук. Только подтолкнуть её немного, а дальше маленький камень сам вызовет большую лавину.

С такими мыслями Тачсолтан, не откладывая дела в долгий ящик, зашла однажды к старшей невестке вроде бы за заваркой чая. Та предложила посидеть, выпить у неё пиалу чая, и Тачсолтан, радуясь, что всё складывается как нельзя лучше, охотно осталась.

После довольно продолжительных разговоров о знакомых и родственниках, когда, по образному туркменскому выражению, были переворошены семь стран и потрясены семьдесят дверей, Тачсолтан, понизив голос и демонстративно оглядываясь на дверь, спросила:

— Ты, девушка [38] Девушка — обычное среди туркменских женщин обращение, независимо от возраста собеседницы. , ничего не слыхала о своей бедной родственнице?

— О ком? — Амансолтан подняла на собеседницу глаза. Она сильно постарела после страшной гибели дочери, потеряла всю свою осанку и величие, хотя и делала слабые попытки не поддаваться. Она стала много молиться и старалась делать богоугодное, считая, что аллах послал ей горе за какие-то прегрешения перед людьми.

— Об Узук говорю! — уточнила Тачсолтан.

— Ничего не слышала. А какие вести должны были дойти?

— Спаси нас от них, всевышний, и сохрани! Эта родственница бесстыдно говорит: «Вот, что я делаю!». И делает всё, что ей заблагорассудится.

— О чём ты говоришь? — искренне удивилась Амансолтан.

— Ты в самом деле ничего не знаешь? — подделываясь под её искренний тон, вопросом на вопрос ответила Тачсолтан.

— Скажи — буду знать.

— У меня даже язык не поворачивается сказать такое… Она, знаешь, что делает? Мало ей, что она столько крови в нашем роду пролила, мало смерти Чары и твоей дочери, так она решила позором покрыть наш род! Забавляется с этой ходящей возле двери собакой, с Торлы! Сама видела несколько раз, как он ночью шёл от неё!

Вопреки ожиданиям Тачсолтан, Амансолтан довольно спокойно приняла эту весть. Она только вздохнула и сказала:

— Надо было ожидать! Ещё с тех пор, как Торлы вытащил её из воды, у них вот такие отношения. — Она приложила друг к другу вытянутые указательные пальцы.

— Боже мой! — воскликнула Тачсолтан. — Ты знаешь — и ты молчишь?!

— Я, милая сестра, сейчас в таком состоянии, что весь белый свет опостылел. Скажи сама. Если спросят меня, я могу подтвердить.

Такой поворот дела никак не устраивал Тачсолтан, и она сказала:

— Не расстраивай меня, сестрица! Я столько позора натерпелась из-за этой проклятой, что у меня духу не хватает вымолвить против неё хоть одно слово. Когда я поступала с ней так, как она заслуживала, люди упрекали, что я, мол, сопернице мщу. Ну, какая она соперница мне, скажи, сестрица! А мне даже родные сёстры, когда я после ссоры с Аманмурадом вернулась в дом отца, тычут в глаза: «Ты одна, что ли, второй женой живёшь? Зачем попираешь обычай!» Однажды с двумя старухами встретилась, поздоровалась, как положено, а они не приняли благословенного богом приветствия, бормочут вслед: «Чтоб твоё имя пропало, злодейка!» Легко ли мне слушать такое, сестрица? Вот развлекается она с Торлы, забыв про стыд и честь, а скажи я об этом — не поверят, скажут, опять Тачсолтан взялась за свою соперницу.

— Может быть, ты и права, — подумав, согласилась Амансолтан.

— Что же теперь будем делать? Так и будем молчать?

— Позору потворствовать нельзя. Надо сказать об этом Кыныш-бай. Пусть она сама решает, как быть дальше.

— Кто скажет?

— Я скажу.

Правильно, с удовлетворением подумала Тачсолтан, сама не дерёшься, так хоть камень в руку возьми!

— Метёт и метёт! Когда только кончится эта божья напасть? Уже целый год прошёл, как последняя дождинка с неба упала. Неужто в самом деле предвестие киамата?

Энекути, сопя от усердия, растирала руки Габак-шиху и ворчала на непогоду. Габак-ших лежал навзничь на подстилке из верблюжьей шерсти, положив под голову пуховую подушку, и блаженствовал. На последние слова своей сожительницы он приоткрыл глаза, вытянул длинную, как у петуха, шею, покосился на окно.

— Истинно, святая мать, это предвестие конца света. Мой отец — да упокоит его аллах в райских кущах, — прожил долгую и приятную жизнь, но никогда мы не слышали от него о таком столпотворении. Истинно конец света! Я сам с отцом по харманам ходил, — к ишану Сеидахмеду уже позже пришёл, когда надоело ходить. Если мы были в пути два месяца, то зерна после этого хватало на два года. А в этом году все харманы обошёл — батмана пшеницы не набрал. Разве это не признак конца света?

Энекути ожесточённо почесала голову и принялась массировать вторую руку шиха.

— Признак, признак! — отозвалась она. — Если не народу, то нам признак — скоро с голоду помрём.

— Да-да, мать, очень плохие времена! Раньше, когда я подъезжал на кобыле к харманам, где провеивают зерно, и возглашал: «Сытость делам твоим, Баба-дайхан!», — меня с почётом снимали с кобылы и говорили: «Пусть жизнь ваша будет долгой! Добро пожаловать, ходжам-ага!» Клянусь, я зачерпывал прямо ведром пшеницу и ставил её перед кобылой, а дайхане ещё говорили: «Как следует кормите вашу лошадь, ходжам-ага». Ой, боже мой, сколько пшеницы поела эта кобыла! Если бы всё это зерно сохранить, мы с тобой горя не знали бы целых пять лет!

— Бедная лошадь совсем голодная стоит, — посочувствовала Энекути. — Надо бы ей хоть две горсти зерна в день давать, а то околеет.

— Нельзя давать зерно! — испугался Габак-ших и даже привстал со своего ложа. — Нельзя давать! Не сегодня-завтра одна пригоршня пшеницы сравняется в цене с этой лошадью. Пусть подыхает — она своё пожила, послужила и отцу, и старшему брату, и мне. Где у нас зерно, чтобы её кормить? Вон в тот пёстрый хурд-жун ровно четыре батмана пшеницы входит. Прежде с каждого хармана я его полным увозил, а нынче со всех харманов ведра не набрал! Не знаю, мать, от кого теперь достатка ожидать.

— Плохо ещё, что люди отказываются от благословения! — убеждённо изрекла Энекути.

Габак-ших посмотрел на неё, иронически сказал:

— От благословений их животы не наполнятся. И наши — тоже сытыми не станут.

— Хай, послушайте, люди, что говорит ишан-ага! — воскликнула Энекути. — Если ты так говоришь, то что простые люди скажут!

Габак-ших сел, подёргал свои тоненькие — мышиным хвостиком — усы.

— Я не говорю, мать, что человек отказывается от благословения. Он не отказывается. Но не успеешь ты ещё «аминь» произнести, как он уже бороду гладит и говорит: «Спасибо тебе, ходжам-ага». Что ж, я буду их благословлять за то, что они свои бороды гладят?