Рита Харьковская - Миры и Судьбы. Книга вторая

… Кто сказал, что горе наваливается, как лавина? Одномоментно накрывая с головой, заполняя ужасом и страданием каждую клеточку, давя и пригибая, убивая все живое, уничтожая само желание жить?

Лавина не бывает статичной, она в вечном движении. Заполонив и уничтожив все на своем пути, оставляя после себя, пусть исковерканную, пусть неживую, но уже освобожденную, готовую со временем возродиться и дать ростки новой жизни, землю (душу), устремится вдаль …

Наверное, те, кому дано пережить такой шквал и взрыв, все же счастливее тех, кто заледенел в сугробе, ежедневно, ежечасно, ежеминутно обновляемом и наметаемом тихой позёмкой боли …

Прошло уже больше полугода со дня похорон Гришеньки, и хотя Анна изо всех сил старалась держать себя в руках, удавалось ей это не всегда. Если, находясь "на людях", она еще кое-как справлялась со своим отчаянием, то приходя домой, оказавшись за наглухо закрытой дверью, отпускала свое горе на свободу.

И оно глумилось и куражилось над женщиной, заставляя ее не плакать, нет, выть, как смертельно раненный зверь, биться головой о стены и мебель, а потом, устав, мычать что-то нечленораздельное, монотонно раскачиваясь на стуле, прижав к груди любимую игрушку сына, не видя и не слыша ничего вокруг, не желая выбираться из ставшего уже привычным, сугроба отчаяния и боли. Отталкивая руки, протянутые к ней, чтобы хоть как то помочь … и чем больше проходило времени, тем глубже Анна погружалась в пучину отчаяния.

Толику очень скоро надоела мрачная атмосфера в доме. Надоела ежедневная жареная картошка, плохо выстиранное белье, недостаточно протопленный дом. Надоела угрюмая жена и ее вечно молчащая дочь, а потому он все чаще и чаще стал после работы уезжать к матери или брату на хутор, где ему всегда были рады, где ловкая Матрена умела и приготовить, как надо, и подлить в рюмку, сколько хочешь, и подсыпать соли на больное – уже, когда хотелось ей.

Очень скоро ее излюбленной забавой стал вселенский плачь по умершему внуку и огульное обвинение Анны в смерти мальчика. Тогда Толик, набычившись и выпучив налитые водкой глаза, мчал домой …

Уже не один раз, пришедшая вечером из школы Регина, замечала синяки на теле и лице матери. Ответа на вопрос: что это? ей знать не полагалось, не думала и не собиралась Анна обсуждать с дочерью свои проблемы. Да, честно говоря, ей были безразличны побои мужа, в тот момент даже смерть от руки пьяного урода она приняла бы с благодарностью.

Девочка старалась не слишком надоедать матери, взяв на себя львиную долю домашней работы, не приставать ни с вопросами, ни с ненужным сочувствием …

Когда тварь не наказывается, за творимые ею мерзости, она становится самоуверенной, считая, что и это, и это, и вот это тоже, обязательно сойдет с рук, как было уже не раз до этого.

Анна молча стерпит побои и никому ничего не расскажет, а девчонка … да кто ей поверит, вздумай она кому-то что-то рассказать? Кто на нее обратит внимание?

Последний урок в школе отменили, и Регина вернулась домой раньше положенного времени.

Еще в коридоре по ноздрям шибанул запах пригорающей картошки, а из комнаты доносились всхлипы, кряхтение и какой-то треск.

Девочка застыла на пороге, увидев, что Толик сидит верхом на уткнувшейся в подушку жене и монотонно бьет ножом в подушку, все ближе и ближе у головы Анны, словно примеряясь перед последним, решительным, ударом. Словно взвинчивая и подбадривая себя.

Никто не заметил вошедшую девочку.

Всего несколько секунд понадобилось на осмысление увиденного и принятие решения.

Уронив на пол портфель, Регина бросилась к печке, ухватила чугунную сковороду с уже во всю горящей картошкой, и, что было сил, огрела по голове отчима.

Толик взвизгнул, всхлипнул, закатил глаза, начал заваливаться на бок и сполз на пол, потеряв сознание.

Анна так и осталась лежать ничком в кровати.

– Маам … , – позвала девочка : – Мама, ты как?

Анна села, увидела мужа, обсыпанного кусками пригоревшей картошки, валяющуюся рядом сковороду, подняла глаза на дочь:

– Убила ты его, что ли?

– Не знаю …

Регина взяла веник и совок, смела картошку и выбросила в ящик для угля, подняла сковороду, поставила ее на край плиты, убрала с кровати растерзанную подушку и положила другую, накинула одеяло на плечи Анне:

– Ложись, мама, я к колонке за водой схожу.

Минут через пять Регина вернулась в дом, еще постояла несколько секунд, глядя на тушку отчима, вздохнула и окатила его ледяной водой.

Толик замычал и с трудом сел. Ощупал рукой голову с начавшей набирать форму, вес и цвет здоровенной шишкой. Потом постарался сфокусировать взгляд на падчерице:

– Ты что, совсем сдурела?! Мы ж с матерью просто так … ну типа шутя …

– Еще раз так "пошутишь" и я тебя убью …

– Посадят дуру! – припугнул Толик.

Регина улыбнулась, совсем краешком губ, совсем незаметно … наверное, так улыбалась бы, если бы могла, греющаяся на теплом камне эфа, не собирающаяся нападать немедленно, но всем своим видом предупреждающая: лучше обойти, не трогать:

– Не посадят, у нас до четырнадцати лет не сажают, у меня еще полгода в запасе есть. Постараюсь успеть.

Толик от неожиданности приоткрыл рот – это ж надо! разговорилась молчунья:

– Умная сильно?

– Да уж не тупее тебя.

Анна встала с постели, взяла в руки корзинку для овощей, и, словно ставя точку в разговоре мужа и дочери, сказала, обращаясь вначале к Регине:

– Подбрось угля в печь. Я в сарай за картошкой схожу. Надо ужин готовить.

И мужу:

– Вставай, хватит на полу валяться. Еще раз руку поднимешь, помогу Регинке тебя закопать.

– Вот дуры бешенные, шуток не понимают, – бубнил себе под нос Толик, стоя на карачках на полу и пытаясь подняться …

Маргарита провела ночь в аэропорту, как когда-то ее муж.

Как когда-то Семен, она то металась по зданию, не зная, куда себя деть и как скоротать эту бесконечную ночь, то выходила на улицу, в надежде, что прохладный воздух остудит голову и поможет привести мысли в порядок.

Но аэропорт, как и весь город, был окружен трубами заводов, темными терриконами шахт. Воздух, насыщенный пылью и миазмами перерабатываемого раскаленного металла и добываемого угля, забивали обжигал легкие, не давая вздохнуть полной грудью.

Маргарита снова возвращалась в здание аэропорта, снова и снова пропускала через сознание и память все ту же жвачку мыслей:

Как? как могла внучка поступить с ней так жестоко?

Как? как она посмела не воспользоваться возможностью вырваться из той нищеты и нелюбви, в которой прожила всю жизнь.