Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)

Узук посмотрела на Берды большими глазами, полными слёз и любви.

— Разве они выпустят меня из дому с ребёнком? — прошептала она. — За одну меня они не боятся, знают, что никуда не уйду. А если пойду с ребёнком, сразу схватят. Они всех собак в порядке на привязь посадили и сами, как собаки, вынюхивают всё время, следят. Только и отдушина для меня от их глаз — мазар Хатам-шиха. Нет, Берды, ничего не выйдет.

— А если напасть на них и силой увезти тебя и сына?

— Опасно нападать.

— Сумели же мы дочку Бекмурада увезти!

— С тех пор они осторожными стали. Все — в сборе, все чего-то ожидают. Сам Бекмурад-бай дома и Аманмурада в город не отпускает — тот злее дикого кабана по порядку рыскает.

— Ладно, коли так! — решительно тряхнул головой

Берды и глубже нахлобучил тельпек. — Иди домой и жди меня! Только не здесь жди — теперь я приду прямо в твою кибитку!

Облокотившись вместо подушки на чувал с пшеницей, Бекмурад-бай торопливо допивал чай. Понурый пожилой дайханин сидел напротив него прямо на голом полу, не решившись сесть на ковёр.

— Весть принёс или просто так?

У дайханина повело рот на сторону, дёрнулась щека.

— Одни новости у нас, бай-ага: голодаем.

— Это не новости, — пренебрежительно хмыкнул Бекмурад-бай. — Таких новостей у меня возле кибитки целый стог сложен — все нынче голодают.

— Земли твои расширились, — сказал дайханин, — одним краем в наши упёрлись. Пришёл спросить: не купишь ли у меня немного земли.

— Купить можно, — Бекмурад-бай тылом ладони обтёр усы, подумал и налил ещё пиалу чаю. — Отчего не купить, если продают. Всю землю будешь продавать?

— Часть продам. А там — видно будет.

— Большую часть?

— Четыре танапа.

— Зря дробишь, — сказал Бекмурад-бай. — Чем по кускам продавать, лучше всё сразу продать и купить побольше пшеницы и джугары.

— Сердце как-то не решается, бай-ага, — виновато улыбнулся дайханин. — Трудно сразу от всей земли отказаться.

— Ну вот, когда сердце твоё решится, тогда и мне скажешь.

Дайханин испугался:

— А эту не купишь?

— Куплю! — успокоил его Бекмурад-бай. — Советую всю продать для твоей же пользы: пшеница с каждым днём дорожает — сейчас больше на вырученные деньги купишь, чем потом.

Вошёл, постукивая посохом, Аннагельды-уста, поздоровался. Бекмурад-бай опрокинул чайник над пиалой, протянул её старику, заметив, что последний из чайника чай — для хорошего человека.

Аннагельды-уста закряхтел, усаживаясь, выпил глоток. Глядя перед собой слезящимися глазами, сказал:

— Мало осталось хороших людей. — И, не пояснив свою мысль, добавил. — Землю свою пришёл тебе предложить, Бекмурад-бай. Если не продам оставшуюся землицу, с голоду пропаду. Да и тебе сподручней: мой участок среди твоей земли — как пупок посреди живота торчит. Забирай её — и дело с концом.

— А как же ты совсем без земли? — посочувствовал Бекмурад-бай.

Аннагельды-уста махнул иссохшей рукой:

— Мне скоро больше двух аршин земли не понадобится!..

— Смерть чуешь?

— Кто её сегодня не чует!

— Трудно без земли тебе будет, уста-ага.

— Ла хавла [45] Ла хавла — «нет силы», употребляется в смысле «будь, что будет». ! — вздохнул старик.

Бекмурад-бай поднялся.

— Ладно, возьму и твою землю! Заходи как-нибудь вечером, потолкуем насчёт цены — сейчас я тороплюсь.

Возвращаясь домой, Аннагельды-уста остановился у развалин дома, в котором жил когда-да Худайберды-ага. Разорённое человечье гнездо всегда наталкивает на грустные размышления, особенно если ты знаешь, кому оно принадлежало. Всего три раза округлялась луна с тех пор, как его оставил хозяин, и вот уже только ветер шебуршится, как ёж, там, где недавно звучали голоса людей, и тонко пронзительно плачет, разгребая золу навсегда погасшего очага. Старику показалось даже, что не ветер, а ребёнок плачет, и он испуганно плюнул три раза через плечо, отгоняя наваждение,

— Боже мой, великий создатель! Всё превращается в развалины, всё рушится… До какого предела гнев твой над сынами человеческими?..

Молодой парень в русской рубашке и штанах военного образца остановился рядом,

— Мир вам, уста-ага!

Аннагельды-уста прищурился, посмотрел на подошедшего, не удивляясь сказал:

— Здравствуй, сынок Меле… Вернулся?

— Всё ли благополучно в селе, уста-ага?

— Всё, сынок. Ездит на нас благополучие верхом да ещё и палкой по голове норовит.

— А наши… где?

— Умер твой отец, Меле. И мать умерла. Ох-хо-хо… давай помолимся за их души…

Старик подошёл к тому месту, где раньше была дверь, опустился на колени. Меле, каменно стиснув зубы, ждал, пока он кончит шептать молитву. Слова старика были настолько ошеломляющими, что не сразу дошли до сознания, а придавливали медленно и неотвратимо.

Меле помог Аннагельды-уста подняться с колен.

— Как… отец… умер? — спросил он рвущимся голосом.

Старый мастер сморщился, словно ненароком раскусил незрелый плод алычи.

— Каждый из нас свою смерть за плечами носит, сынок. Когда уехал ты, трудно им было. Худайберды на земляные работы пошёл. Пока работал, чтобы кормиться и семью кормить, продал вашу землицу Бекмурад-баю. Потом — голодать стали…

— А деньги, которые за меня получил?!

— Деньги Бекмурад-бай не сразу ему отдал, а когда крепко подорожала пшеница. Сколько на них проживёшь? И с водой в этом году у нас плохо было. Отец твой засеял участок возле канала — почти всё посохло. На поле он помер, Меле, когда жать пошёл. От голода помер, хотя люди говорят, что животом хворал. Да ведь и живот — тоже от голода болит.

— И мама… тоже… от голода?

— Думаю, и она — тоже. Всё меняла барахло на еду для детишек, сама не ела. Да много ли у вас вещей было!.. Умерла. Совсем недавно умерла, сынок. А мазанку вашу ветер свалил на днях. Такие сильные ветры в этом году, что не приведи аллах!

— Дети — где?..

Анна-уста виновато вздохнул, потупился.

— Маяджик увела их… Взяла каждого за руку — и повела… По аулам, думаю, ходят… подаянием живут…

Краска медленно возвращалась на побелевшее лицо Меле. И так же медленно белели глаза, свинцовели от лютой, звериной тоски. Ему хотелось грудью удариться о землю, впиться в нёс окостеневшими пальцами и завыть в голос. Он отвернулся, невероятным усилием волн сдерживая готовые вот-вот прорваться слёзы.

Что ж, плачут от невыносимого горя и взрослые мужчины, а Меле был совсем молодым парнем.

— Не сердись на меня, сынок, — сказал Аннагельды-уста. — Не сумел я их у себя оставить. Предлагал Мае: оставайтесь, как-нибудь проживём, нe захотела. Гордая девочка! Из аула ушла тоже потому, что не хотела у знакомых милостыню просить. Как я мог настаивать, если в доме горсти муки нет? И сил пет совсем, сынок… Пойдём, сынок Меле, переночуешь у меня сегодня. А захочешь — поживи, сколько поживется. Пойдём, не будем тревожить души ушедших…