Адыл Якубов - В мире поддлунном...

Бируни освежился глотком шербета, вытащил из-под подушки трещотку, помахал ею.

Тут же явился Сабху. Его большие темные глаза светились по-детски ласково и доверчиво. Но видно было, что юноша и взволнован чем-то.

— Подойди ко мне, сынок, садись-ка… Что это с тобой, Сабху? Кто-то тебя обидел?

— Обидел? Почему? — Сабху застенчиво улыбнулся, блеснув снежной белизной крепких зубов. — Я только что завершил переписку вашей книги, учитель. — Юноша воодушевился: — Это великая книга! Она прославит во всем мире мою родную землю! Ее нужно быстрее переписать! И чтоб побольше было рукописей! И пусть лучшие мастера займутся этим, пусть перепишут и разошлют по многим странам!

Бируни закрыл глаза. В его жизни было немало друзей, приятелей, учеников — и хороших, и плохих. Были и такие, кто старался угодить, когда удачи сопутствовали ученому, а когда неудачи выпадали на его долю — предательски отворачивались. Всякое бывало и всякие, но преданней ученика, чем этот сирота лахорский, преданней человека у Бируни не было.

Стройный и гибкий, будто прутик, усики только начинают пробиваться, и характер, чудесный индийский характер, в котором и мягкость, и скромность, и трудолюбие, и гордость не на виду, и крепость духа не напоказ.

Почему это каждое племя и каждая страна, еще даже и не зная ничего о другом племени и другой стране, полагают, что оно-то и она-то, а вовсе не другие, являются лучшими в мире и что нет лучше языка, обычаев, песен, чем язык, обычаи, песни собственные? Да ладно, полагают: находятся люди, которые, полагая так, всеми правдами и неправдами, с помощью меча и копья начинают распространять свои обычаи на другие племена и края… Шахи, султаны… Они — конечно. Они по-другому не могут поступать. Но ведь не одни шахи и султаны. Разве он сам, просвещенный Абу Райхан, одно время думал не так же? Разве не считал он, что, кроме страны, раскинувшейся по берегам Джейхуна [26] Джейхун — Амударья. страны, где он родился и вырос, нет лучше и что нет вообще ничего лучше, чем тюркские песни, язык, обычаи? Хорошо, что хоть потом глаза у него открылись, когда увидел такие удивительные страны, как Джурджан и великая Индия. Увидел и убедился: каждое племя, каждая страна хороши, интересны по-своему. Эта мысль задушевная есть в его „Индии“! И потому-то свою любимую книгу, на которую ушло у него десять лет жизни, он вынужден пока скрывать от мира.

— Спасибо, дорогой мой, — произнес Бируни, тяжело вздохнув. — Но пока эту книгу не надо ни переписывать, ни распространять среди ученых людей. Нельзя, сынок…

— Почему, учитель?

— Потому что… сперва я ее должен преподнести султану Махмуду!

— Ну и преподнесите! И богатые подарки получите, учитель!

Бируни усмехнулся. „Нет, этот юноша сообразителен в науке, а в житейских делах он еще совсем ребенок, с материнским молоком на губах.“

— Сынок, для того чтоб получить богатые подарки, я должен восхвалять десницу ислама, покровителя правоверных. Значит, что же? Превознести мне его жестокости, убийства в твоем краю, в Индии?

Сабху покраснел — и впрямь как ребенок, — опустил глаза.

— Простите, об этом я не подумал, учитель.

Бируни отпил шербета прямо из кувшина, облокотился на подушку.

Голова будто раскалывалась, мысли путались, все тело ломило, но в душе крепло воля-желание высказать накопившееся в сердце прямо и честно, и воля-желание это все росло и росло. Пусть больной властелин-самодур похож на раненого барса, пусть от него всего можно ожидать!

— Дитя мое, Сабху, не знаю, с какой целью я позван завтра на совет к нашему султану и вернусь ли я домой… Сейчас хочу, чтоб ты крепко-накрепко запомнил, что я скажу… Про книгу, которую я писал десять лет и которую ты переписывал много раз с такой любовью… Эту книгу я написал для того, чтобы смыть вину свою перед Индией — твоей родиной.

Сабху всем телом подался вперед.

— Вы? Вы виноваты перед Индией, учитель? Я не понял… Ведь не вы растоптали Индию! Не вы!

— Да, я там и муравья не обидел! — сказал Бируни. Хриплый от жара и озноба голос его зазвучал неожиданно сильно: — Если там пролиты реки крови, то пролил ее султан Газнийский и его военачальники! Да, это они истребляли тысячи людей, грабили города, жгли храмы! Все так… И все же… Все же в твоем краю у многих людей осталось плохое впечатление о моем крае, о моем племени… да, завоеватели очернили, запятнали жестокостью, бессердечием, алчностью свои имена в глазах людей, народов, ими ограбленных и приниженных. Но только ли свои? Ты понимаешь меня? Такие, как мы, просвещенные, образованные, должны своим добрым делом, добрым словом уничтожить хотя бы частично горький осадок в душе ограбленных и приниженных. Вот с какой целью я писал книгу об Индии, о твоем крае. Знай это, дитя мое!

Бируни, обессилев, опустил голову на подушку. Вытянул вдоль тела руки. Закрыл глаза. Почувствовал вдруг на ладонях своих, больших и смуглых, как у крестьянина, прикосновение губ ученика. С трудом поднял правую руку, погладил Сабху по плечу.

Вдруг в голове мелькнуло: „Пока я жив, надо бы женить его! Сабху и Садаф-биби… они подходят друг к другу, как рубин к глазку золотого кольца. И тогда мой ученик стал бы мне воистину сыном… А я сам — что там осталось мне прожить?.. — отдался бы полностью науке.“

Да, это правильно: он вдруг особенно ясно понял, что Садаф-биби стала ему дорога не просто из-за того, что от ее слов, улыбки, даже от дыхания веяло родным краем. Он с недавних пор и по-мужски почувствовал ее красоту — красоту, притягательность ее лица, ее молодого тела. Но воля и ум противились влечению. Когда прошла молодость, наступила старость, давать этому влечению свободу — великий грех! Прошло время давать сердцу такую свободу!

Надо сказать о своем решении Сабху сегодня-завтра. Все так тревожно и неясно.

Впрочем, не надо ли прежде получить согласие самой Садаф-биби, узнать зов ее сердца?..

Бируни попросил Сабху позвать девушку.

Спустя мгновение дверь бесшумно открылась. В милых карих глазах Садаф-биби еще затаился страх, вызванный Хатли-бегим. Слегка прикрыв лицо тоненьким шелковым платком, девушка боязливо подсела к ложу Бируни.

— Дочь моя, я позвал тебя, чтобы сказать об одном своем, очень важном для тебя, решении.

Садаф-биби, побледнев, застыла на месте.

— Не бойся, дитя! Если ты и впрямь моя дочь, то Сабху — мой сын. Сабху верно служит мне. Он очень добрый, благородный, хороший юноша…

Бируни не успел договорить — Садаф-биби, закрыв ладонями лицо, горько заплакала.

— Пожалейте меня, учитель. Не лишайте меня счастья видеть вас, не лишайте! — И, сквозь слезы вымолвив это, упала лицом на вытянутую вдоль постели правую руку Абу Райхана.