Адыл Якубов - В мире поддлунном...

И возле — уже никого: ни жены, ни братьев, ни приятелей. И сына потерял Абу Халим. И остался Шилким, остался Шахвани. Один-одинешенек остался.

Что-то надо было все-таки делать, как-то жить.

И вот, клянча и стеная, выпросил Шахвани у былых собутыльников — не все же и не совсем уж от него отвернулись — старый халат, чалму да тощего ишака. Положив в хурджун оставшиеся от отца травы и пузырьки с пахучей жидкостью, принял имя лекаря — Абу Халим Ибн Файсал, звучит громко! — и пошел рыскать по аулам наивных степняков. Где и прожил — то голодный, то сытый, то имущий хоть нечто, то нищий — несколько долгих лет.

На лице зазмеились морщины, волосы поседели. Шилким смирился со своей судьбой, довольствуясь тем, что аллах пошлет.

Но зависть к Абу Али, слава которого гремела все сильней в подлунном мире, зависть эта точила и точила сердце Абу Халима, и если он, уже и впрямь понаторев в лечении несложных недугов, попадал на собрания известных врачевателей или иноземцев, произносивших с почтением имя Абу Али, и слышал толки о сопернике своем как о несравненном теперь ученом, способном будто излечить от всего, кроме смерти, конечно, ибо тут всесильна воля аллаха, — не было тогда чувства в душе Шахвани сильней, чем эта зависть.

О этот Абу Али Хусейн Ибн Сина! Еще в юношеские годы отравил он ему, Шахвани, спокойную, безмятежную жизнь, а ныне — тем паче. Написал вот «Аль-Ка-нон» — книгу, которую ни за какие деньги не продаст ни один настоящий врачеватель…

…Шахвани понимал, что, сколько ни бейся головой о стенку, сколько ни царапай землю, в темном подвале лишь крысы откликнутся на стенания: вон как они шарахнулись от него!

Он перестал дергаться. Задумался. С чего же все началось? Как дерзнул он рядиться в чужие одежды?

Как сейчас, стояла тогда ранняя весна.

Шилким продолжал врачевать в степи и в окрестных кишлаках Бухары, где приобрел некоторую известность: был он к тому времени сыт и обут, сменил старый чапан на синий добротный суконный халат, а тощего ишака — на упитанного мула.

В тот памятный день он ехал на базар Хурмитана — весьма аристократичной окраинной части благословенной Бухары. Тут и воздух чище, и простору поболе, чем в иных, более скученных районах города, где дворы у домов тесны, словно птичьи клетки. Особенно тюркские беки любили Хурмитан и поля за Хурмитаном: лишь приходила весна, нагружали они на верблюды имущество и один за другим переселялись в раздольную степь. В это-то время расцветали наиболее пышно хурмитанские базары. Текли сюда из Хорасана и Шаша [51] Шаш — древнее название Ташкента. , из Толсу и с Алайских гор богатые караваны.

Заполнив оба мешка переметной сумы тем, что дал аллах и степняки, Шахвани в добром расположении духа остановился тогда неподалеку от караван-сарая, на берегу речки. Местность кишела людьми-, в харчевнях шашлычники вертели на палочках и железных прутьях душистые шашлыки, пекари-самсапеки лепили вкуснейшую самсу [52] Самса — треугольный пирожок, обычно с рубленым мясом, , пекари-лепешечники с пылу с жару творили свежайшие, алые еще от огня лепешки. В нос так и били запахи жареного лука, мяса, перца, горячего теста. На берегу речки под чинарами, на супах [53] Супа, суфа — возвышение для отдыха. , сплошь застеленных коврами, возлежали, отдуваясь от солнца и яств, богачи-торговцы да вельможи: дальше прямо на земле расположилась всякая голодрань — дервиши да нищие: своими кучками, по родам, не смешиваясь ни с кем, сидели неприхотливые степняки. Тут все были равны: каждый ел что имел и что мог купить. Шахвани в сторонке от вельможных стреножил своего мула, занял место на глиняной супе, что была попроще, — ниже высокомерных вельможных, однако же выше нищенствующих, на земле сидящих, попросил касу кумыса и две палочки шашлыка.

Выпил кумыса, хотел приступить к шашлыку. И почувствовал вдруг устремленный на лицо свое пронзающий чей-то взгляд… Одноглазый дервиш, что сидел на земле неподалеку, так и впился единственным оком в него. Что-то дрогнуло в душе, и Шахвани отвел взгляд первым.

Дервиш встал, приблизился к Шахвани, громко приветствовал:

— Здравствуйте много лет, о великий целитель, почтенный Абу Али Ибн Сина!

Шахвани рот раскрыл от удивления. Уставился в единственный, горячим угольком сверкающий глаз дервиша.

— Великий целитель Ибн Сина? Ты с ним меня спутал, дервиш?

— Зачем скрывать благословенное имя свое, о шейх? — сказал одноглазый, почему-то понизив голос. — Год назад ваш покорный слуга видел вас и в Джурджане, и в Хамадане, я же странник, шейх. Я своими глазами видел, как целовали люди полы вашего халата! Почему же вы соотечественников-бухарцев лишаете счастья быть исцеленными вами, господин мой?

«Боже милостивый!.. Что говорит этот безумный дервиш? Чего он хочет от меня?»

— Сейчас я оповещу добрых людей Хурмитана, — продолжал одноглазый. — Пусть правоверные получат и здесь возможность припасть к вратам учености вашей, шейх, а обремененные недугами избавятся от них благодаря вашему святому дару!

Сердце екнуло у Шахвани, но не успел он выкрикнуть: «Остановись, дервиш!» — как одноглазый сложил ладони рупором и закричал:

— Эй, люди добрые, эй, правоверные! Слушайте и не говорите потом, что не слышали! Мудрец и великий исцелитель недугов, почтенный Абу Али Ибн Сина пожаловал в свои родные края! Все, кто желает найти исцеление… Ибн Сина здесь, средь нас… Добро пожаловать, шейх, добро пожаловать в родную Бухару!

Ох, какой поднялся шум тогда! Слышались отовсюду возгласы: «Почтенный Ибн Сина? Великий исцелитель здесь?.. Кто-кто? Чудо-лекарь?.. Ты что, не слышал имени Ибн Сины, невежда?»

Раздавались, правда, и насмешливые, издевательские крики со стороны навесов, где в тени под чинарами нежились вельможи и богачи, но топот ног хлынувшей к Шахвани толпы заглушил их.

Вот уже один из подбежавших, стащив с себя истрепанный, ветхий халат, показывает кровоточащую, изъязвленную руку, другой — большущий чирей, третий — гниющую рану: кто-то совал на супу к «Ибн Сине» хилого ребенка, а иной тащил к нему за руку упирающуюся старушку мать, которая стыдливо закрывала лицо старой линялой шалью.

Одноглазый дервиш притащил Шилкиму хурджун с мула. Врач вошел наконец в роль: стал раздавать целебные травы, завернутые в бумажные кулечки порошки, изготовленные из растительных корней, лекарственные настойки в кувшинчиках (одной рукой давал, другой подбирал динары и дирхемы). Особенно на травы налегал — в них главная сила, говорил он больным людям. Оба мешочка переметной сумы полны были пучками бобовидного парнолистника, щавеля, дикого клевера, толченой колючки, базилики, сайгачьей травы, горной мяты, а еще там были веточки миндаля, корешки полыни, отвары, настоянные на кукнаре [54] Кукнар — настой из размельченных головок опийного мака. ,— словом, все, что Шилким, узнав о том от старых лекарей и знахарей, собрал среди степей и гор. И все в один миг превратилось в серебряные и даже золотые монеты.