Василий Ардамацкий - Последний год

Увы, русскому царю в Думе доставалось не меньше, чем министрам, думские речи становились все более опасными, ибо они подрывали всякий авторитет власти, а последнее время в недрах Думы попросту формировали какое-то повое правительство. Бьюкенен запоздало ринулся заводить связи в Думе…

Наиболее трудно давался ему председатель Родзянко — тучный, рыхлый шестидесятипятилетний человек, всегда мешковато одетый, с походкой враскачку, он производил впечатление этакого добродушного увальня. Это впечатление мгновенно улетучивалось, стоило вам заглянуть в его глаза, пристальные и глубокие. Это был хитрый, изворотливый, образованный политик со сложным характером, имевший устойчивое собственное мнение.

На встречу с Быокененом он долго не соглашался — предполагалось, что думское правительство доверия возглавит он, и он, наверное, опасался, что контакт с английским послом может ему повредить. Но, с другой стороны, Родзянко знал, что Бьюкенен вхож к царю, и заручиться его поддержкой там было бы полезно… В начале этого года состоялась их первая неофициальная встреча. Бьюкенен принял его в своей квартире при посольстве. И это был семейный обед.

Жена Бьюкенена, молодящаяся женщина с неподвижным, косметически ухоженным лицом, отметила про себя небрежность одежды гостя, но была с ним непринужденно любезна, сразу повела разговор и стала восторгаться красотой Петрограда, и сказала, что многие его улицы напоминают ей Лондон. Родзянко выслушал это с неуместно серьезным лицом и ничего не ответил. Тогда дочь добавила, что и Нева очень похожа на Темзу. И снова Родзянко промолчал, только посмотрел на девушку, отметив про себя, что она некрасива и похожа на отца.

— Ты не права, — обратился Бьюкенен к дочери. — Темза чуть похожа на Неву только возле Вестминстера, и вообще Нева более величественна… — Теперь посол смотрел на гостя.

— Я в Лондоне не был, ничего не могу сказать… — глухо произнес Родзянко, как бы ставя точку в этом никому не нужном разговоре. И ему было просто трудно говорить по-английски.

Два лакея бесшумно сменяли на столе блюда и точно растворялись, чтобы вскоре появиться с новыми блюдами.

— А вы знаете, я к русской кухне так и не привык, — заговорил Бьюкенен. — В Болгарии меня убивал перец, у вас обильность.

— Мы во многом невоздержанны, — усмехнулся Родзянко. Он-то как раз любил поесть, болел от этого, но поститься не собирался. Эта английская еда казалась ему безвкусной…

Наконец Бьюкенен и Родзянко остались одни, и, казалось, должен был начаться разговор о деле, но Бьокенену никак не удавалось подвести гостя к главной интересовавшей его теме. Родзянко искусно уходил в сторону. И Бьюкенен спросил прямо:

— Каково будет отношение к войне правительства доверия, если оно будет создано?

— В вашем вопросе самое важное слово «если», и именно это слово лишает меня права и возможности на ваш вопрос ответить…

Бьюкенен сомкнул густые светлые брови на переносице, но спросил мягко и доверительно:

— Почему мы так разговариваем? Что стоит между нами?

— Россия между нами, — тихо ответил Родзянко. — Я россиянин, а вы у России гость.

— Какой я гость? — воскликнул Бьюкенен. — Я слуга России, только прислан сюда союзной Англией!

— Сегодня прислан, завтра отозван, — парировал Родзянко и, шумно вздохнув, добавил — А меня отозвать отсюда нельзя. Даже смерть бессильна это сделать…

…После этого у них были еще две встречи, но и они тоже мало что дали Быокенену. Он стал про себя называть Родзянко «хитрой тушей»…

Сегодня утром, прочитав столичные газеты с отчетами о речах в Думе, со всем их политическим явно опасным сумбуром, Бьюкенен позвонил Родзянко и пригласил его на файф-о-клок. Председатель Думы приглашение принял…

Бьюкенен знал, что ему опять предстоит трудный разговор, но, памятуя все о том же — что эта «хитрая туша» может стать премьером, он был просто обязан выяснить наконец его отношение к продолжению войны. Бьюкенен согласен на любое правительство, лишь бы оно продолжало войну…

Ровно в пять часов Родзянко — громадный, но удивительно легко двигающийся, быстро поднимался по лестнице, а Бьюкенен, стоя на верхней площадке, в зеркало наблюдал за ним…

Рукопожатие его большой руки было крепким, энергичным.

Они прошли в зеленую гостиную и сели друг против друга возле небольшого овального стола на львиных лапах. Слуга подал чай с молоком и крекеры.

— У вас усталый вид, — сочувственно сказал Бьюкенен, глядя на отекшее лицо гостя. Сам он был воплощением упорно не стареющего английского джентльмена, ведущего раз и навсегда точно размеренную жизнь и следящего за собой во всем, от начищенных до блеска ботинок до геометрически ровно подстриженных усов.

— Тяжелые времена, — сказал Родзянко. — Трагедия в том, что мы окружены людьми, озабоченными совсем не судьбой России.

— Лично я свою судьбу связал с Россией, ее боль — моя боль. Ее надежды — мои надежды, — искренне и мягко ответил Бьюкенен, как будто не понимая и не допуская, что слова Родзянко относятся и к нему.

Родзянко хорошо знал, что надо от него послу, и сегодня решил идти ему навстречу, сегодня это нужно было и ему.

— Наш многострадальный народ несет одновременно два креста: война и развал внутри страны, — начал он сразу, без всякого подхода. — Любая другая страна в нашем положении уже давно встала бы на колени. Велики душевные силы и велико терпение у нашего народа, мистер Бьюкенен. Но настал момент, когда далее испытывать эти качества русского народа — чудовищное преступление перед Совестью с большой буквы.

«Хитрая туша», точно предвидя ход мыслей посла, ставил его во все более трудное положение для ведения разговора на главную тему.

— Есть предел всему, — продолжал Родзянко, расстегнув давивший его крахмальный воротник. — Предел безответственности руководителей пройден уже давно. Безнравственная тупость и глупость, коррупция, грязные интриги — все это сплелось в клубок бесстыдных преступлений, для которых нет меры наказания, — он замолчал, смотря на посла умными серыми глазами из-под насупленных бровей.

— Боюсь, что сейчас не самый подходящий момент для распутывания этого клубка, — не отводя глаз, ответил Бьюкенен. — Все-таки судьба народа, государства сейчас решается на фронте. И там солдату, как никогда, нужны душевная целостность и вера.

Родзянко качнул массивной головой:

— Эта вера солдата давно поколеблена ходом войны, — угрюмо сказал он и помолчал, давая послу прочувствовать этот удар. — Но солдат, который и сегодня отдает все за родину, узнав, что за его спиной наводится наконец порядок, обретет новую веру и будет воевать еще лучше. Поймите, мистер Бьюкенен, того высокого патриотизма, с, которым наши войска начали войну, теперь нет и в ном и не. Я ездил на фронт и говорю о том, что сам видел и понял. Быохенев слушал, опустив взгляд. Пока его радует только фраза «обретет веру и будет воевать еще лучше». Значит, будет все-таки воевать…