Ричард Хилдрет - Белый раб

Но что, если я буду узнан и схвачен?.. О, тогда… Что ж, недаром я изучал историю Рима. Я знаю, как вырываются из рук тиранов. Пусть они ответят за всё! Второй раз рабом мне уже не бывать..

Приняв это решение, я начал сразу же готовиться к осуществлению своего плана и сейчас вот снова берусь за перо, чтобы рассказать о дальнейших моих приключениях.

Долгие годы я провёл в тревоге и напряжённом ожидании. Призраки моей жены и сына всё время преследовали меня. Мне чудилось, что я вижу их бледные лица, вижу слёзы, скатывающиеся по их щекам, руки, протянутые ко мне с мольбою помочь им и освободить их. Как только я начал готовиться к моей новой поездке и новым поискам, я сразу же почувствовал облегчение и радость. Как будто у меня с души свалился тяжёлый камень. Наконец-то мне снова было ради чего жить, за что бороться. А может быть, это всего лишь тень, такая бледная и неуловимая, и, может быть, теперь особенно, после провала моей последней попытки, было бы нелепостью гнаться за нею? Но не лучше ли гнаться за тенью, чем оставаться в бездействии и безнадёжной пустоте? Человек создан для того, чтобы надеяться и чтобы действовать.

Покидая Англию, я предусмотрительно запасся паспортом, выданным на имя английского подданного, капитана Арчи Мура — имя, под которым меня знали там, — и рекомендательными письмами от моих знакомых к их корреспондентам в наиболее крупных торговых городах Америки. Я приехал в мою страну в качестве иностранного путешественника, интересующегося изучением нравов американского общества.

Из Бостона когда-то я уезжал, в Бостоне же я решил высадиться теперь и отсюда направиться в места, где прошло моё детство, рассчитывая, что таким путём мне, может быть, легче будет найти то, что я искал.

Прошло более двадцати лет, с тех пор как я, несчастный беглец, стремился как можно скорее покинуть эти края, надеясь среди бурных волн океана или на каком-нибудь далёком материке обрести свободу, в которой мне отказывали законы моей родины. Какая разница между сладостным чувством, переходящим в надежду, которое я испытывал теперь при виде этих берегов, и глубоким возмущением и отчаянием, наполнявшими моё сердце в часы, когда эти берега, уходя вдаль, исчезали из моих глаз!

О жестокая страна рабства! Я здесь сам испытал это рабство, но здесь я могу — о милосердный боже, если бы я только мог! — разыскать жену и сына, потерянных так давно!

Сойдя на берег, мы заметили, что в городе царит какая-то суматоха. Большая толпа людей, по большей части хорошо одетых, окружала здание муниципалитета. Подойдя ближе, я разглядел какого-то несчастного, которого с накинутой на шею петлёй выволокли из соседнего дома и потащили на середину мостовой. Со всех сторон неслись пронзительные вопли:

— Повесить его! Повесить!

Какие-то хорошо одетые джентльмены, в руках которых находился несчастный, казалось, готовы были исполнить желание толпы и только искали фонарный столб или что-либо другое, что можно было бы приспособить под виселицу. С большим трудом прорвавшись на соседнюю улицу, также запруженную людьми, мы в изумлении увидели, как сквозь толпу, спокойно снося целый град насмешек и оскорблений, пробиралось несколько женщин, державшихся за руки. Они, должно быть, только что вышли из находившегося по соседству здания, и вид их почему-то вызывал бешеное возмущение собравшихся.

Дойдя до гостиницы, носившей, если не ошибаюсь, название «Тремонт-Хауз», я спросил, чем вызвано такое волнение на улицах. Хозяин гостиницы ответил, что всему виной упорство тех самых женщин, которых я встретил: несмотря на все предостережения, сделанные на недавно состоявшемся большом политическом собрании, где присутствовали самые крупные негоцианты и адвокаты Бостона, эти упрямые женщины настояли на своём и, собравшись вместе, позволили себе возносить молитвы за отмену рабства. Для этого они вступили в заговор и, что ещё хуже, прислушивались к пагубным речам какого-то эмиссара, прибывшего из Англии. Толпа, которую я видел и которая вся состояла из джентльменов, именитых и богатых граждан Бостона, задалась целью изловить этого эмиссара и как следует проучить его за наглое поведение.

— Но скажите мне, — проговорил я, — ведь ни у вас, в Бостоне, насколько я знаю, ни во всей этой части страны рабов нет! Так почему же такое возмущение вызывают в вас эти добрые женщины? Сам я англичанин и не скрою, что отношусь с некоторым сочувствием к моему несчастному земляку, которого ваши сограждане так торопятся повесить. Почему же ваши адвокаты и негоцианты ведут себя как собаки на сене: они не только сами ничего не предпринимают, чтобы уничтожить рабство, но даже не позволяют этим женщинам молиться за его уничтожение?

— Вам, как иностранцу, — ответил хозяин, который, хотя и возмущался тяжким преступлением женщин, всё же, видимо, был человеком довольно добрым, — все эти вещи могут показаться странными. Позвольте мне тем не менее дать вам совет. Мне было бы крайне неприятно, если бы моего постояльца арестовали как английского эмиссара, подвергли бы проверке, а возможно, и оскорблениям, на которые добровольные полицейские весьма щедры. Скажу вам только одно: цена на хлопок в данное время очень поднялась, и торговля с Югом приобрела большое значение. Нью-Йорк и Филадельфия первыми подали пример, устроив уличные нападения, направленные против аболиционистов, [30] Аболиционисты — сторонники отмены рабовладения. и мы рисковали бы потерять всю нашу южную клиентуру, если бы отказались следовать их примеру. Кроме того, на состоявшемся недавно здесь, в Бостоне, публичном собрании избирателей мы выставили кандидата в президенты; как же, если мы не будем защищать интересов южан, мы можем надеяться получить их голоса?

После этого разговора я решил, что оставаться в Бостоне мне нет смысла, и поспешил уехать в Нью-Йорк, Не без волнения очутился я в саду, окружавшем здание муниципалитета, на том самом месте, где генерал Картер некогда схватил меня за плечо и, заявив, что я его раб, потребовал, чтобы я к нему вернулся. Эта сцена вспомнилась мне во всех её подробностях так ярко, словно всё это произошло вчера, и я направился к зданию суда без всяких колебаний, с такой уверенностью, как будто поднимался по его ступеням совсем недавно.

На скамье подсудимых сидело несколько обвиняемых, а в зале суда скопилось множество народа. Дело, подлежавшее разбору, представляло, по-видимому, значительный интерес. Вслушавшись, я понял, что подсудимым было предъявлено обвинение в том, что они взломали и ограбили несколько домов, жители которых были заподозрены в сочувствии аболиционистам, а также, под влиянием всё того же возмущения против аболиционистов, подожгли негритянскую церковь. Судьи, несмотря на совершённые подсудимыми преступления, были настроены к ним весьма благожелательно. Насколько я мог судить по прочитанным утром газетам и по услышанным мною разговорам, общественное мнение также было на их стороне. Большинство считало, по-видимому, что настоящие виновники беспорядков были сами лица, пострадавшие от этих беспорядков: ведь это именно их вредоносные, противоречащие общепринят тому мнению идеи толкнула толпу на мысль разрушить и разграбить их дома.