Алесь Адамович - Я из огненной деревни…

Рядом с образами таких рассказчиц, после таких рассказов, встает из числа многих и совсем иной. В той же Краснице, в том же красницком клубе, записывали мы Нину Михайловну Князеву.

Подошла, присела к столу красивая женщина, совсем еще молодая, и заговорила тихо, почти шепотом. Нет, не от неловкости или застенчивости перед соседями, что сидят у стены, или перед нами, незнакомыми людьми, притишила она так голос, а потому что каждое слово для нее — боль, мука. Не та, не там, а мука здесь, теперь.

Жизнь для нее не разделена на две половины, ибо то, что было, что в ее памяти — продолжается. Такая это натура, душа. И с такой реальной остротой все в ней продолжается, что любая жизненная неудача, обида (муж бросил — сказала и об этом) бьет по тому же воспаленному месту. Такой человек все, даже мелочи, переживает втрое… А на тронутом пулей лице — присмотритесь! — сколько душевной мягкости в этих глазах, в этих детских губах, душевной наполненности, человеческой красоты.

Каждым словом своего рассказа она будто дотрагивается до все той же жгучей, живой боли — и невольно понижает голос до шепота. Будто зажимает в себе ту боль. И голос уже совсем пропадает — только тихий, беззвучный плач… Тихая женская краса, тихий голос, тихие слезы, а кажется, что здесь стоит тот немыслимый крик.

«…Ну, что я знаю. Знаю только, как в нашу хату засняли людей. Когда убивали Красницу, то мы стояли на улице. Мы жили туда, к низине — на поселке. Мы стояли, собравшись, глядели, что тут уже дым. И дождались, что соседний дом, что соседей уже… И подходит к нам — В хату!

Загнали в хату. Нас было три семьи. Наша семья — семь душ…

Вопрос: — Вы стояли и видели, как уже соседей убивают?

— Ну, все, соседей уже… окна бьют и гранаты бросают… А мы еще у своего дома стоим. Мама, отец и я. Отец больной, только что пришел с операции. На войну его не взяли. Ну, стояли, достоялись — приходит:

— В хату!

Загнали нас. Ну, а в хату мы зашли — что делать? Один за другого стали прятаться. Мама кружится, тут и все за ней — никто никуда. Ну, а они стояли.

— Так, долго с вами чикаться? Ложитесь! Только ничком. Ложись!

— Ну, мы — кто куда! Мама хотела под лечь — тут отец крикнул:

— Сгоришь живая!

Она сейчас — на печь. Ну, и мы — скок-скок за ней на печь. Семь человек. Ну, и баба еще была наша. Она залезла уже на печь и загородила нас всех, легла с краю. Ну, они начали бить: прежде на полу кто лежал. Отец на полу был, дед, брат, там еще одна женщина с ребеночком под кровать залезла. Тех поубивали. Я все гляжу, как они все убивают. Я все вижу. Ну, тогда и мне — я ж тогда и ранета — сразу и мне попало сюда вот, в лицо, в одну щеку и вот, в другую выскочило.

Вопрос: — И вы видели того, что стрелял?

— Я все глядела, пока они на полу поубивали. Тогда уже — ко мне! Ну, тут мне попало уже, я прилегла. И брат мой, младше меня — тут, у трубы прислонившись — его не ранило. А мать первая вскочила на печь, дак она так вот легла, за трубу голову. И ей — как били, так мясо летело — голову это обляпало ей. Ну и били на печь все. Старушку ту посекли — она все живая. Мать ранили, там поубивали всех… Семь нас человек, а мы только втроем — мама и я с братом сошли потом с печи. Ну, они уже раза три — побьют и выйдут — слушают, живой, может, кто. Еще раз — услышат, войдут и бьют. Дыму наделают! Вышли. Третий раз, опять вошли — слушают: ну, уже все, никто не дышит! Кто еще жив — притаился.

Вопрос: — И говорят о чем-нибудь, когда заходят?

— Разговаривают сами тихонько, дышит ли кто, слушают. Ну, вышли уже последний раз, говорят, что „капут“, а мы ведь слышим. Мы уже, притаившись, лежим. Ну, что? Не слыхать. Хату запалили. Там, на чердаке, сено было, что ли — оно стало заниматься уже. Мама встает. Тут убитые на ней лежат. Дерг, дернула ноги эти! — она почувствовала уже, что в ногу попало — стала вырываться.

— Ну, еще раз попробую — если вырвусь, то пойдем, а не то гореть будем.

А мы говорим:

— Мамочка, мы лучше гореть будем!..

Да сразу с себя все раздевать, одежу. Она не дала нам раздеваться, говорит:

— Не, подождите, може, выйдем.

Ну, и стали выползать. Ну, мы вышли. Мама прошла еще:

— Кто жив — за мной.

Ну, мы вдвоем с братом идем. Дети. Мне девять, а брату было восемь лет, что ли. Ну, вышли. Она говорит:

— Кто жив — за мной!

Мы вышли, видим, отец вышел. Ранетый. Рука правая и тут вот, в шею его ранили. Ну, выползли, жито было у нас на усадьбе, — по житу. Мама уже стала сознание терять: стала от нас утекать. Дак мы по крови ее найдем… (Плачет.)

Я не могу рассказывать…

Она жить хотела еще. И сознание теряла… Хаты горят, солнце заходит… В леску хата одна осталась — дак уже в ту хату все сползались, кто живой. Дак мама говорит:

— Уже идите, може, где коляску какую, меня завезите.

Пошел брат этот меньшой — ну, это ж ребенок, — пошел в ту хату, там и сел. Пошла я. Мне уже тоже свету Не видно: я же в лицо ранета. Коляски там нема. Мама сгореть хотела — поползла к огню, а ее кто-то оттащил. Снова поползла. Посбивала коленки, ползая. И шел Биськов Яков (он живой теперь) — он ее нес, до дороги пронес. Это с километр будет от той хаты. А потом другой донес, ну, и собрались в ту хату . Все раненые.

У кого была родня — те забрали своих. А у мамы сестры были далеко они пока услышали… По лесу мы скитались. Потом уже коляску нашли: удирают в лес — и мы ее на коляску. А отец ранетый тяжело, он оставался один в том доме. Ну, тут уже говорят, что немцы идут, танки по лесу — деваться некуда Бегут — куда кто, в болото… Ну, мы ушли все, а он… Он сам себе смерть сделал… Надо плакать нам снова… Остались мы. Мама ведь ранета, а еще ж и пацаночка родилась после того. Сидеть некогда, я говорю.

— Мамочка, пойдем в Воровское. Я дорогу запомнила.

Ночью сходила раз и запомнила. Их завела в Воровское. Только завела, и в то утро немцы в Воровское пришли. Ну, и нас выгнали Выгнали в беженцы, гнали, а мы еще утекли. За Кузьковичами, в лес. Поутекали. Жили там с неделю, что ли Окоп выкопали. Ну, все равно нас немцы половили в лесу. И погнали. Жили мы в Ямном — за Быховом. А затем — в Подкленьи, а потом — в блиндажах. И зимой. Пока и война закончилась…»

Голос рассказчицы — все тише, а боль кричит все сильней…

«Конаши — деревня в Городокском р-не Витебской области, на берегу оз. Плав Центр сельсовета и колхоза „Родина“. 100 жителей, хозяйств 34. Нач. школа, клуб, б-ка, магазин. С деревнями Малгати (43 ж., хоз. 18) и Городок (67 ж., хоз. 19) фактически образует один населенный пункт.

В Вел. Отеч. войну около К. базировалась 1-я партизанская бригада (командир М. Ф. Шмырев). Во время карательной операции 1.5.1942 нем. фашисты расстреляли 30 жителей д. Городок. В д. Малгати сожгли живыми 69 жителей..