Алесь Адамович - Я из огненной деревни…

— Как-нибудь шагу прибавь, как-нибудь шагу прибавь!..

И мы сюда вот… Отсюда улица как раз, той улицей нашей и — на большак. Оттуда немцы едут и едут на конях. И шкафы, и свиней, и овец везут из-под Старины. Старина горит, и Кулешово горит — все, все горит!.. А мы отсюда уже напротив плывем.

А из нашей деревни да был полицай. Ну, не полицай, по он тоже был не советский человек. Я только его и боялась. Так меня тут никто не знает, а он знает. Ну, думаю, если уже он встретит меня, то мне не жить…

А уже надо идти. Не-е, чем уже тут попадать в руки совсем, на какую висельницу, то лучше идти. Идем мы. Идем вдвоем. У нее ребяты с нею, и мы идем. Она меня под руку подвела немного, потому что я уже не могла: от того, что ребенка оставила… А густо-густо кони так идут, один за одним, сани за санями. Которые люди идут, которые едут. Коров ведут. А нас на сани никто не берет. А я уже сани подпихиваю — участница!.. (Смеется.) А Лидиных ребят на сани тоже не берут… А немцы, а полицаи напротив нам едут да едут. Они все едут, густо-густо, а мы напротив… Приехали туда, под Байдино под наше, нас останавливают:

— Что, вы — прочищенные?

— Прочищенные.

— У вас нет партизан?

— Нет.

— Ну, то езжайте.

Повернули мы. Они отсюда, а мы — так в деревню. А сугробы! А снег!.. Выехали на озеро. Мария Колдубей нам в лицо говорит:

— Из-за вас нас застрелят. Вы с нами не ездите. Они поехали на ту сторону, а мы — сами незнаем куда… С этой молодицей, и двое ребят уже. Ну что ж. На мне был полушубок, а на голове — так уже, знаете, без памяти — белая простыня. А снег!.. Я говорю:

— Ну, Лида Ивановна, останемся мы тут в снегу в этом!.

Уже вечереет. Подошли под Веруселимку, сели. А девочка эта спать хочет. Мальцу было лет двенадцать, а девочке — лет десять. Сели мы так вдвоем, с ней рядом. Тогда эту девчонку… А она только что ее переобула, сняла какие-то там валенки, а ботиночки обула. Я эту девчонку — голову к себе притулила, а она — ноги. И тогда этот мальчик сел в кучечку. Простыней — я сняла с головы — накрылись. А мы это пришли к озеру, надо через озеро, лес у нас тут недалеко. Ну, и сидим. Сидим. Эта девчонка дремлет, а она ее под бока бьет все. А, знаете, — на снегу и не простудились…

Встали потом — пойдем через озеро. Все мокрые, а потом обмерзли, идешь, и шумит все на тебе. Она за руку эту девочку, а мальчишка идет. Через озеро прошли — там лесок неширокий, а там — лесник живет. Пойдем к леснику к этому уже. Идем по лесу, а немцы как кинут ракету — видно-видно! — стоим на месте. А потемнеет — дальше идем.

Пришли, а тут уже байня его недалеко, пойдем в ту байню, потому что в хате, може, немцы, мы ж не знаем. Стояли, стояли — уже совсем стемнело. В байню пошли. А сами — все мокрое. Господи, не надо и говорить, какое горе!.. (Плачет, а соседка, чтоб успокоить ее, спрашивает: „А в чью же байню?“ — „В чью же, — отвечает она, — в лесникову“.) Глядим, лежит охапка дров. А я и спичек купила, летом, в троицу еще, и так в пиджак зашила. А это ж уже когда было — зимой, и все я эту коробочку носила. И затопить байню нам как раз, дрова есть. И как раз в окно лесниковой хаты — наши двери. „Ну что ж, — говорим, — если только немцы, а мы затопим, то уже ж недалеко…“ Но так дал бог, что не было у них немцев. У лесника. Ну вот — затопили. Я эти двери закрываю. Ребята на земле позаснули. Дрова не горят. Я глазы испортила, глазы мои дым ест. А дрова эти только тлели. Немного они грели эту байню. Дрова истлели, и дырочку мы такую оставили, чтобы шел дым. Ну, потом ребят на полок с земли перетащили, она около них, а я так на каменку, она тепленькая была, легла на каменку, вся мокрая, и заснули мы.

Ну, а назавтра, дал бог, что снежком обкидало эту байню. Надо ж уже нам вставать, идти к этому человеку. Я говорю:

— Лида Ивановна, если немцев нет, то мы дырочку эту откроем — и видно будет, что следов нет, что они не ходили.

Сидели, сидели, глядели, глядели — нет… (Плачет.)

Ну, пойдем. Правда, немцев нема. Там Анюта в сенях сидела, этого мужчины сестра… (Плачет.) Налили нам миску Щей и картошки. Може, три дня не евши были. Какой-то горох был: Лида немного гороху взяла, ребята там жевали.

А в Скарбунах уже они поубивали баб. И уехали из Скарбунов. А у меня глазы саднят, слезятся, не вижу ничего. Пришли мы в Скарбуны. А там девки плачут: молодых не убивали, а только старух поубивали. Тогда попросила я мыла. Мне дали, и я промыла глазы. Пошли мы уже в Вератино. Пришли в Вератино — у брата моего только так вот шатаются ставни. В хату я вошла, а там — никого, пусто: всех поубивали… Ой!..

Ну, что ж… А у меня ж, мой сынок, сердце бьется: один ребенок, глаз во лбу, и тот остался там… Витя. Теперь я увидела б его — поцеловала б только — и все… И не страх… мне… (Плачет.)

А ейные ребяты с нею.

И я пошла одна. Иду и не знаю, куда иду… Иду в Горбачево. Пришла, встречаю одного человека. Он говорит:

— Не иди, Семеновна, там теперь как раз „пурим“ [36] Еврейский религиозный праздник. По обычаю в этот день все носят друг другу подарки. идет. Никак не иди. Попадешь, там теперь самая расправа идет…

Пришла я в сосняк и стою. А что ж я выстою?..

Потом сестру свою встретила. Сестра моя родная, умерши уже. Я ей сказала, в какой хате мой хлопчик. Тогда она пошла, взяла хлопчика и опять назад. И так, дал бог, что немец ничего, — как стоял часовой, так ничего ей не сказал, и она прошла мимо. Как увидела я сыночка — ну, теперь все!..

И этот сынок у меня один. А тот, что был в отряде, — того убили. А этот в Ковалях прорабом работает. (Плачет.) Иванов Виктор Егорович…»

Алена Халимовна Бондарчук. Шестьдесят два года. Алексйчи Хойницкого района Гомельской области.

«…Догнали меня на своем огороде. А приехали они, мои дорогенькие, часов в одиннадцать. У меня было дитя маленькое, хлопчик был. Оно себе спит, а девочка старшенькая присматривала его. Я хотела малого грудью покормить. Потом схватила дитя и побежала. Иду я, а тут соседка моя со своим свекром едет и кричит мне: „Алена, Длена!..“ А уже немцы едут, Машины гудят. Начали люди бежать, и я вижу, вижу: в конце села загорелась хата. Я побежала туда, и свекор мой за мной. А дети мои старшие дома были. Иду я, а машинка такая, серенькая, идет, и в ней два немца в черцых шапках сидят. Около дуба они повернули, въехали в деревню, остановились и побежали. Потом вижу я: на кого-то они винтовки понаставляли. Дак я и закричала:

— Стась, убивают!..

Вопрос : — А деревню они окружили?

— Мамка моя, я ничего не видела. Видела только тех двух. Видела я только, как они винтовки понаставляли.

А мои детки маленькие — все ко мне. Людские дети, говорили люди, позаснули, а мои — ко мне. У меня хлопчик был один полгода, а другой — года три, и еще соседский один, и я с ними ползу, а потом как оглянусь — дак немцы идут за мной. Винтовки понаставляли, идут, идут… Хотелось мне в коноплю доползти. А пули свистят: сюда-туда, сюда-туда… Хлопчик мой старший упал и кричит: