Алесь Адамович - Я из огненной деревни…

«…восстанавливает бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их — господи: „Дак как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?“»

Это из Достоевского, из «Братьев Карамазовых».

И это век минувший, девятнадцатый — тоже не мирный. Но в наш век такое испытали миллионы матерей, отцов. Это, такое читаешь в глазах, на лицах, в голосе стольких сельчан!..

Эти мучительные, «достоевские» мысли, проблемы стали вдруг горькой повседневностью…

Первая мировая война: процент мирного населения от всех убитых — 13;

Вторая мировая война — около 70;

Корея — 84;

Вьетнам — около 90.

Это подсчитано американским профессором Куимси Райтом [58] «Дружба народов», № 9, 1973, стр. 218. .

Да, жизнеспособность, стихийная сила народа — как это важно! Люди, о которых здесь идет речь, не просто «возвращают» себе детей. Они возвращают жизни жизнь.

Однако чего нет у них, у этих людей, так это беспамятства. Ни в голосе, ни в глазах, когда рассказывают они про сегодняшний свой день, про «новых» детей.

Может, прав в чем-то и старец Зосима, когда высказывает надежду (но и неуверенность) Достоевского:

Вспоминая тех, разве можно быть совсем счастливым?.. «Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость…»

И в этом — правда человеческая.

И ее вычитываешь из глаз, читаешь на лицах людей. Но и другое так же — то, что глубже. Что высказал, даже выкричал, как нестерпимую боль — не тихим голосом Зосимы, а криком Ивана Карамазова — певец белорусского Деревенского люда, наш романист Кузьма Чорны. Потому что здесь уже век XX, его масштабы. Здесь судьба Целого народа. И боль, муки людей совсем реальных, Таких близких памяти, сердцу.

«Ксендз с амвона рассказывал, как бог испытывал веру Иова. Он наслал всякие несчастья… Он знал, что это бог его так карает, однако не перестал молиться богу и славил бога, и не возроптал на бога. Бог за это вернул ему все… и дети у него другие родились, как раз столько сколько было тех, что умерли. И это же тысячи лет говорится людям, и неужели никто не подумал ни разу, что нельзя так говорить человеку, потому что это великая неправда… Если бы я завел другую семью и если бы снова вернулась ко мне моя жизнь — и чтоб дом новый, и чтоб хлеб свой, и чтоб снова сын маленький выбегал мне навстречу, так в доме я могу, в другом, жить, на коне я могу и другом ездить. А дитя мое — оно ж жило, смотрело на свет, знало, что я его отец! Дитя будет другое, но не то, которое испытало муку, и мука эта осталась на веки вечные, потому что она была и никто уже не сделает так, что ее не было ».

Слышишь это в самых тихих голосах людей! Ко всему миру обращенное…

Прасковья Адамовна Орловскаяиз деревни Городище Логойского района Минской области.

«…Соня первая была, Миша, Ванька и Леник был. Лешку было девять месяцев, младшему, а Соне, видать, уже годков было тринадцать. Старшей. И Мише было девять лет.

Подойду я детей будить, а он: „Не трогай“. Не знаем, что делать. И там горит, и там горит — всюду горит… А уже бегут и к нам в белых халатах, а ночь — видная. Ай, что ж мы будем делать? А у нас в хате да был старый пол, и эти половицы прогибаются. Дак мы с ним говорим, а только они в хату, дак он скоренько да в ту яму. А я стою. Уже не будут же они меня трогать. Один в пороге с винтовкой стоит, а другой подошел так вот и говорит:

— Огонь зажигай!

Правда, они сами, кажется, зажгли эту коптилочку маленькую… А это мое маленькое, девять месяцев, что в колыбели, проснулся и стал плакать. Я подошла, взяла его на руки. Взяла это дитя. А я — как стояла, в этом пинжачке… Да зимой. Хорошо, что взяла платок, такой вот был пеньковый, большой. Дак я его прижала к себе. Эта Соня, старшая, проснулась. Я и мигнула: „Соня, иди ты со мной“. А те разоспались, никак не разбужу их. И подойти к ним боюсь.

А меня уже так тянет за порог — ну, уже не могу…

Вышла ж я в сенцы с этим дитём… Не могу… Этот пропустил, что стоял… Не могу в хату вернуться — всю трясет… Я дальше еще, во двор — никто не бежит за мной. Я за хлев еще… А потом слышу уже — горит хата, и выстрелы, и все уже там. Трещит и горит. Сижу я в этих кустах, близенько около хаты. Ой, ой, ой — не могу ж я выдержать, трясет всю… Слышу — Соня моя плачет за хлевом… Живая выскочила из хаты…

Выскочила я в эти кусты, а там соседка, Стефка. Да говорит:

— И моего же Гришку убили, и дитя убили!.. Хорошо, что ты уже хоть с этим дитём осталась. А у меня ж так никого нема!..

Иду я… Там такая баня была. Иду я к этой бане, гляжу — тогда и мой уже вылез из ямы, говорит, что хата загорелась, а он вылез из ямы, потушил эту хату, и детей положил в эту яму — Мишу и Ваньку. Убили. И Соня ранена была. Они все лежали на кровати. Они как сказали: „Ложись!“, дак она с печи соскочила и легла. И через нее только пуля прошла, она и теперь больная.

А они огляделись, что наша хата потухла, и обратно до этой хаты, и подпалили. Хата гудит прямо, дак он тогда выскочил из той ямы, где забитых хлопчиков положил, и через окно. Тогда он пошел… И я туда прибежала с дитём… Тут мне собрали кто что — кто платок с головы скинул, кто какую одежину — я то дитя завернула. Иду ж я уже в Селец. А тут муж говорит, что еще ж и наша Соня жива. Я и сама слышала, что она плакала, но нигде ж не найду я тогда… Пришла я в Селец, а моя Соня в Сельце. Люди ж боялись тоже: она заперта в хате сидит.

— Мамочка, я ж ранена.

— Что ж делать с тобою? Куда ты ранена?

— А я ж не знаю. Я ж бежала голая и босая. Я ж бежала в Селец и все обморозила, в одной рубашечке бежала. Я ж отморозила и руки и ноги. Меня обмотали, и я тут лежу. Осмотрели, что я ранена, дак с окон сорвали занавески, перевязали меня… Мамочка, езжайте куда-нибудь, а меня потом заберете. Тут же никого нема.

Ну, я, правда, поехала в Прудище, мне помогли там.

А мой муж поехал в Веснино, там моя родня. Назавтра мы собрались… Приехали мы в Веснино, а тогда и туда наехали они. Там одного забирали в полицию. А я же как в том страхе была, дак я тоже утекала. Эту мою девочку Соню, привезли партизаны в Веснино, до моей родни! Распухши такая, бедная, рада, что меня увидела. Мы с нею поплакали…

А тут сразу наехали они. И тут места нема. Я это за девочку, за хлопца маленького, Леника, замотала его в постилку, как побежала — дак повалилась на лед и это дитя убила… А боже мой миленький, а что ж мне делать уже! Не могу жить — сама дитя убила! Еще и теперь не могу жить, как вспомню… Несла я потом, несла, а развернули ту постилку — неживое дитя!.. Хоть ты сама ложись да помирай…