Алесь Адамович - Я из огненной деревни…

— Глупый, что — русской не хочешь попробовать? Так, по-русски говорит, я вам честно говорю, что по-нашему говорит. А я говорю:

— Иди, а то убьют.

У них было на фуражках — жестянки такие, череп головы. Знаки такие ихние. Говорили по-русски и по-украински. Выпивали, потом один поставил на голове кружку, а другой из угла бьет по этой кружке.

Вопрос : — Стреляет?

— Стреляет в хате. Я говорю:

— Что вы делаете? Рабенок же боится! Перестали стрелять. Я взяла ведро. А воду мы брали около сарая, где потом убивали. А один подходит — такой хриплый голос:

— Поставь ведро. Я говорю:

— Не поставлю.

— Поставь ведро.

— Не поставлю. — Он за ведро и говорит:

— Пойдем со мной. — Я говорю:

— Я никуда не пойду.

Он за наган:

— Видишь, кто я такой? Как дам, в голова полетит.

Я начала кричать. Мужик выскочил, муж из хаты, говорит:

— Что такое?

Дак он:

— Это твоя жена?

И отпустил.

После этого все они вышли на улицу, кидали эту, гранату. Переночевали, наутро — это было пятнадцатого… Правда, еще скажу. Вечером пришел один из них. Был халат на нем белый, но пятна крови. На этом халате.

И мне говорит:

— Молодая, постирай халат.

Я говорю:

— У нас мыла нема — погорельцы, у нас негде купить…

Дак он говорит:

— Я принесу мыла, постирай мне халат. Мне на завтра нужен он.

Я уже волей-неволей стала стирать этот халат. Постирала халат, повесила над печкой, а он сел возле меня. И говорит:

— Молодая!..

Поглядел и говорит. Я спрашиваю:

— А вы откуда?

— Я — русский.

До какого-то года жил в России, а потом, — забыла куда, — выслали. Говорит:

— Я женатый, но я теперь равнодушно не могу жить с женой, я нервы потерял за войну.

Я спрашиваю:

— Чего ж вы потеряли нервы?

— Да, война. Всем досталось.

Дак я думаю, что он, може, скажет, да спрашиваю:

— А что с нами будет? Дак он:

— Да ничего, партизанов погоняем, а вы останетесь на месте.

Утром забежал, схватил этот халат. Я вам говорю, собирались, как черти! По-быстрому, по-быстрому, обувались, и все что угодно, и выскочили на улицу. И видно, То в сарае — это метров сто было от нас — что стояли ам подводы. И когда они побежали из дому, то возчики моментом вытягивали сани из сарая и коней выводили. Понимаете, это я в окно видела. И мы так поглядели с мужем и говорим, что будут убивать в сарае. Надо утекать. Он говорит:

— Давай, пошли. Я говорю:

— Ты утекай.

Прошли мы за дворами, и он пошел, отошел немного от меня, дак там говорят:

— Хозяин, воротись, а то стрелять буду.

Дак он все равно идет вперед. А я махаю: утекай! А тот опять:

— Воротись, а то убивать буду.

И он вернулся. Вернулись мы в хату, а наш дом, ясли те, стояли напротив улицы, и было видно, что по улице люди идут толпой. Гонят уже, гонят сюда, к нам. Идут толпой — и малые, и большие, и всякие. Нам уже тут деваться некуда. А наш дом еще не занимали. Сестру мою, двадцать третьего года, забрали готовить для них есть, в другой дом. Мы говорим:

— Нет уже спасенья, давай утекать!

Он в окно, дал в раму и мне говорит:

— Я буду пацана нести, а ты — за мной. И только прыгать, а я его так схватила:

— Куда ж ты, кругом посты. Он мне:

— Давай все равно утекать. Нехай лучше в затылок. Я говорю:

— Давай оторвем потолок.

Мы стали на печку, эти доски взорвали, он залез на потолок, я подала дитя и сама вспрыгнула туда, на тот чердак. А мать наша ходит по хате, дак я говорю:

— Мамочка, давайте сюда. Дак она говорит:

— Я не полезу.

И тут уже подходят к дому. Понимаете, поздно разговаривать. Я раз пять повторила. Мы эту дырку закрыли и остались на чердаке. Муж говорит:

— Разве тут спасенье? Спасенья нет. Давай утекать. Я говорю:

— Нема куда утекать.

— Живыми гореть? Или найдут — издеваться будут. Дак я говорю: 1

— Ну что ж, утекай, живи хоть один. Дак он:

— Я буду утекать, знать буду, что ты тут погибла, приду похороню.

Мы с ним попрощались. Он назад в эту дырку, в окно побежал. Бежал минут пять, тихо было, сразу одиночные были выстрелы, а потом автомат. Я думаю: все кончилось, не выпустили. А малого я не дала, он остался со мной. Когда убили всю старую деревню, был перерыв, пока подогнали из новой. Потом подогнали снова этих людей, и снова строчили там эти автоматчики. А я глядела, нагоняла страх на пацана: поднесла его к этой щели и говорю:

— Если ты крикнешь — видишь, как людей убивают, баба наша пошла, тетя наша пошла — и тебя убьют!

Ему третий год был. И он не крикнул.

Перебили и новый поселок. Потом несли какую-то флягу. Не знаю, что в ней было, но факт тот, что этот сарай облили какой-то жидкостью и запалили сарай. И снова вернулись в эти ясли. У соседа мандолина была, и поиграли, и выпивали. Я на чердаке была, а они внизу танцевали, пристукивали. Потом вышел один из них и сказал:

— Запрягай!

И поехали на Заглинное. Не все поехали. И в этот самый день, это шестнадцатого февраля, убили Заглинное. А эти переночевали и по порядку стали жечь деревню, забирать скот и все, что им хотелось. И подошли к яслям. Я думала: утеку ночью. Днем была оттепель, а ночью мороз. И часовые эти как ходят, дак под ногами у них снег хрустит, и слышно. Если б одна я — поползла б, а дитя, думаю, разбужу, оно закричит. Потом подошли они к этим яслям. А ясли были крыты дощечкой. Они Жгли деревню — подойдут и выстрелят зажигательной пулей. А эта дощечка не загорелась. А у нас лежал в коридоре леи, и они в этот лен выстрелили. Дым пошел, и через эту дырку такая дымовая завеса, что я вижу: гореть буду живая. Дак я через дырку — назад в хату, в окно, и когда я удирала в окно, у пацана уже горело пальто.

В лесу я искала людских следов. Я считала, что никто не остался в живых, что всех убили. Я и плакала, я и звала. Мне казалось, что никого уже нема на земле, что все убитые. Сколько я ходила, я и сама не знаю…»

Так убивали, убили одну из полесских деревень — Копацевичи Солигорского района Минской области.

И так помнит о том Ганна Михайловна Грицевич.

Когда в Минске судили бывших карателей, которые в составе эсэсовского батальона Дирлевангера убивали, жгли людей в белорусских деревнях, один из этих нелюдей вспоминал, как это у него было «первый раз».

«…В деревне немцы и наши были построены в две шеренги. Как я помню, впереди стояли немцы, а за ними — мы. Офицер через переводчика (фамилию я не помню) приказал, чтобы мы выполняли все распоряжения немецких солдат, а кто не выполнит, тот будет расстрелян. Каждый немец предложил тому, кто стоял позади, идти вместе с ним к хате. У каждой хаты остановились по два человека, немец и наш, тогда офицер подал команду зайти в дома. Я вместе с немцем зашел в пятый или шестой дом, а всего в этой деревне было двадцать пять или тридцать дворов. В хату я вошел первым и увидел за столом старика и старуху, годов им было по семьдесят. А рядом с ними сидел парень лет пятнадцати. Немец мне указал: „стреляй“ — рукой на тех, что сидели у стола, показал. Я из своей винтовки сделал три выстрела, в каждого но разу выстрелил. Стрелял я в упор, они упали на пол.