Владимир Петров - Черемша

Артельщики-углежоги изумили Вахрамеева: ни дать ни взять лесные черти, чумазые, прокопчённые, пропахшие древесным дымом и горелой смолой. Они показывали ему чадящие, заваленные землёй угольные ямы, в которых тлели сухие брёвна, объясняли хитрости своего непростого дела, как запаливать и какой держать огонь, с какого боку ловить ветер-свежак и какая должна быть окончательная кондиция готового уголька.

Кузнечный уголь — это тебе не самоварная шелуха, потому как железо жар любит. Ты ему сперва подай солового хрусткого "березнячка", а уж потом ядерно-чёрного листвяжного, а то и кедрового уголька — "едино для аспидного сугреву". А уж тогда куй-молоти на здоровье. Ежели потребуется, пошевели, поработай мехами, и сваривай железо. Почему бы нет — при добротном-то уземистом угольке?

"Упрелую", готовую яму бригадир Устин Троеглазов определял по дыму: шумно тянул в огромные, заросшие седой щетиной ноздри, перекрестясь, говорил: "Эта сподобилась!" — и выпивал по такому случаю стакан картофельного самогону.

Ямы горели-"шаили" подолгу, днями, неделями, смотря какие брёвна и для какой надобности уголь. Артельщики не бездельничали, ладили берестяную утварь, туеса, котомки, ковши, плошки, короба. Теперь, когда после первых громов таёжное лето брало разбег и берёза, отогнав соки, бурно шла в лист, — наступало самое время "берестяного свежевания". Береста шелушилась легко, стоило лишь сделать топором продольные насечки. И чулком тоже шла сподобисто: надо только хорошенько обстукать обушком вокруг спиленного ствола, обрезать по кругу, и готов тебе логушок для медовухи — приделывай днище.

Устинова продукция славилась в Черемше: ёмкая, ладная, украшенная узорами, которые он чеканил на бересте кренями-штампами, изготовленными из каменно-твёрдых вересковых корней. Берестяная посуда у кержачек нарасхват — ничего не прокиснет в ней, не проквасится, в любую жару родниковая вода стылой остаётся.

До поздней ночи пробыл Вахрамеев у углежогов (там и заночевал), просидел подле Устинова пенька, на котором тот обстукивал, обрезал, изукрашивал берестяные листы, хитростно выпучивал, тачал к ним осиновые плашки — донышки. Уж больно рукодельным был мастер. Казалось, непонятная чародейная сила пряталась в его корявых толстых пальцах, похожих на сучья столетней пихты.

Разговор у них шёл осторожный, неторопливый, с оглядкой, с долгими паузами-отсидками. Будто оба они с разных сторон подбирались к токующему глухарю, часто затаивались, боясь обнаружить друг друга, а ещё пуще боясь спугнуть того самого глухаря. Насчёт свадебной драки председатель упомянул только для затравки (он и начал с этого: приехал, мол, разобраться). А потом стал исподволь прощупывать про Кержацкую Падь. Дядька Устин был в общине давно отрезанным ломтём, но там с ним считались, и авторитетом он пользовался непререкаемым.

Молчаливым, трудным на раскачку оказался артельный бригадир, но кое-что всё-таки рассказал. И весьма существенное.

Однако и после этого Вахрамеев не сразу поехал в Кержацкую Падь. Подождал несколько дней, навёл справки, посоветовался с парторгом Денисовым. А когда пришли газеты с проектом новой Конституции, сразу сообразил: теперь в самый раз! Причина веская поговорить с народом, да заодно растолковать мужикам-старообрядцам, какие они теперь есть граждане, что им даётся-полагается и что от них обязательно требуется. По Главному закону.

Кержацкая Падь начиналась сразу за мостом, влево от поворота основной дороги. При въезде лежал огромный и гладкий, облизанный ветрами, камень-валун, неизвестно когда и как сюда попавший. Барсучий камень был своеобразной рубежной вехой, за которой располагалась территория кержацкой общины. Камень пестрел надписями, нацарапанными гвоздём, выведенными мелом, краской, а то и дёгтем. Тут изощрялась в грамоте кержацкая ребятня, даже матерщина, и та с ошибками.

Поджидая Павла Слетко — заместителя Денисова, Вахрамеев перекуривал, от нечего делать читал надписи, посмеивался. Школа кержачат за уши от бога оттаскивает, дома ревностные родители к псалтырю тянут за эти же самые уши… Как тут выдержишь, не заматюкаешься? Вот и достаётся Барсучьему камню.

Падь выглядела будничной приветливой деревенькой, по-вечернему хлопотливой. Но впечатление обманчивое: стоит лишь показаться чужому на чистом муравнике улицы, как всё мгновенно изменится, уличная жизнь захлопнется, будто створки нечаянно тронутой раковины. Сразу померкнут весёлые резные наличники, угрюмо-серыми сделаются затейливые крашеные палисадники. Из-за них — насупленные лица, недобрые взгляды, в которых немой вопрос: чаво надо? И оголтелый собачий лай, какого не услышишь нигде в Черемше.

Собаки здесь особенные, лайка-троеглазовка, известная по всему Алтаю. Выводили её десятилетиями, оттачивая звериный нрав. И по сей день бытует у кержаков безжалостно-трезвая отсевка: по осени ведут полугодовалые собачьи выводки в тайгу на медвежьи тропы, "гостевать к хозяину". Которые идут на медведя смело и злобно — тем жить; заскулила, попятилась, к бутылам прижалась — ту на поводок и к зиме на тёплые охотничьи рукавички-мохнашки.

И к людям требования не менее суровые. Зато какая чистоплотность, ухоженность, хозяйская рачительность! В речку Кедровку ни одна соринка не упадёт, не то, что Шульбинские берега в Черемше, вечно заваленные кучами коровьего навоза. Тут всё работается миром: печки начинают топить, как по команде, в одно время, на покосы уходят все разом, зимой белковать в тайгу — артелью, прямо тебе кержацкая рота, если к тому же учесть, что все они отменные стрелки-охотники.

Вахрамеев кстати вспомнил наставление эскадронного военкома: "…уходите в запас не отдыхать, а готовить к обороне людей, способных и умеющих воевать. Через пять лет за спиной каждого из вас должен быть, по меньшей мере, батальон обученных вами людей". Он на минуту представил в воинском строю бородатых кержаков в зипунах и бутылах — и рассмеялся вслух.

— Ты чего это регочешь? — спросил подошедший сзади Слетко. — А, матюки изучаешь? От же паразиты, те пацаны. Оно три буквы выучит и уже лезет на заборе мировое хамство закарбувать. Взорвать треба цей поганый камень к чёртовой матери!

— Наоборот, Павло, — сказал Вахрамеев. — Его надо сохранить для потомков как памятник нашей культурной отсталости. Чтобы учёные не в земле искали, а сразу бы его углядели. Будут удивляться, когда расшифруют.

— Очи повылазят, як роздывляться на оци трехэтажны шматки, — хохотнул Слетко. — Ну темнота эти кержаки, прямо неначе стародавни скифы!

— А между прочим, они дельный народ, — серьёзно сказал Вахрамеев. — Я вот тут подумал: это же готовые бойцы. Каждый белку в глаз бьёт не хуже ворошиловского стрелка.