Владимир Петров - Черемша

В том же прошлом году, после шестого класса, Гошка бросил школу — приохочивать было некому — и подался в грузовые возчики.

А возчиком оказалось нелегко: народ вокруг отпетый, жизнью катанный, тайгой ученный, метельными дорогами крученный. Таких, как Гошка, ни во что не ставили: шибздик недосолённый. Туда пойди, сюда побеги, там поднеси, здесь положи. А заартачишься, у бригадира дядьки Гришая рука что деревянный валек, которым бельё на речке выколачивают. Полдня потом музыка в ухе наигрывает.

Ушёл бы куда глаза глядят, да лошадей больно любил. Никакой другой живностью не интересовался, кошек и собак не терпел, к коровам относился с презрением (молока с ведро, а навозу тоннами выгребай!), а вот уж кони — это тебе животные! Что красота, что силе, что стать — кругом одно загляденье. От одного только запаха лошадиного кружилась голова, чудился в нём простор, хлёсткий ветер, цокот копыт и синяя даль, на которую мягко нашибается грудь… Что-то смутное, глубинное, оставленное, может быть, далёкими предками, будил в Гошке сумрак конюшни, и, когда подходил он к стойлам, сразу сбегала с лица утренняя сонная одурь, ноги делались лёгкими, упругими в шагу, в глазах словно светлело — ярким и чётким входил в них рабочий день, уже окрашенный радостными предчувствиями.

И всё-таки, не только из любви и жалости взялся Гошка за сапных лошадей. Тут было ещё и нечто другое, очень существенное, в чём он и сам пока не разобрался и о чём думал, когда на туманном слепом рассвете, таясь от людских глаз, погнал своих обречённых одров на Старое Зимовье.

Конечно, возчики так и подумали: нашёлся, мол, жалостливый молокосос, пущай теперь барахтается с конягами-доходягами. Ну-ин ладно, пусть думают. А у Гошки прицел иной — натянуть хорошую дулю этому прощелыге, завкону Корытину. Крепко не любил его Гошка. И вроде причины особой не было, но вскипела эта неприязнь с первого дня, с того самого, когда Гошка появился на конном дворе. Рушились в прах его детские ватажные представления о жизни, их безжалостно разбивали и топтали все взрослые — бородатые мужики, пропахшие ремённой сбруей и водочным перегаром, а больше других завком Корытин, улыбчивый и наглый. Он особенно явно и бесстыже-откровенио олицетворял собой самый страшный из пороков, который никак не прощался в ребячьей ватаге — неверность слову. Завкон направо и налево заверял, обещал, клялся, но не выполнял и половины своих обещаний, скалил в ответ зубы, отделывался шуточками и похабными присказками.

Корытин воочию показал разницу между людьми-детьми и людьми-взрослыми, и именно за это Гошка возненавидел его.

Гошка просто не мог не ухватиться за этот случай с больными лошадьми. Удобный момент, чтобы принародно взять верх над самодовольным болтуном. К тому же, честно говоря, Гошка не верил, чтобы в этой истории всё было так, как изображал Корытин.

За табуном увязались сороки-вещуньи, чуяли, наверно, близкую поживу, надоедливо стрекотали, попарно улетая вперёд, и за каждым поворотом дороги встречали коней настырным верещанием. Гошка собрался было шугануть по ним из старенькой "переломки", но вовремя удержался, вспомнив, что Кумек боится выстрела. Однажды Гошка как-то бабахнул из седла, и мерин мигом сбросил его на землю.

Утро занималось розовое, парное, обещая некстати жаркий день. С первыми лучами солнца появились мухи, зелёной тучей роились в смрадной пыли над табуном. Шли лошади плохо, еле плелись, а соловая кобыла, бывшая впереди, часто останавливалась, зачем-то совала изъязвлённые губы в дорожную пыль. То же делали и другие кони, совсем не интересуясь изобильной травой на обочинах.

Воды им надо, пить хотят… А поить нельзя, дядька Гришай предупреждал: напоишь — дохнуть начнут, да и дальше гнать уже нельзя будет, ослабеют.

К полудню табун прошёл половину пути, уже рядом был последний перевал. Сделалось совсем жарко, лошади подолгу отдыхали в тенистых пихтачах, а вокруг надсадно галдела воронья стая — сороки созвали;

И вдруг кони заметно оживились, Соловуха-вожатая подняла голову, заторопилась, в раскорячку переставляя немощные ноги. Гошка поздно сообразил, что впереди брод — горная Выдриха, которую и почуял табун. Ну, а дальше он ничего не мог сделать: кони уткнулись мордами в студёную воду, разбрелись по мелкому плёсу и пили, пили, пили, храпя и фыркая от удовольствия. Не помогала ни брань, ни нагайка, ни длинная хворостина — лошади накачивались водой, раздувались, пухли прямо на глазах.

Потом Соловуха вывела табун на противоположный берег, отошла в прохладный осинник, брякнулась на землю и… сдохла. Гошка минут пять тормошил её, стегал, с руганью пытался поднять и, только увидев розовую пену на губах, тусклый остекленелый глаз, понял, что всё напрасно.

Сел и заплакал. Плакал не от жалости, а от обиды, злости на весь мир, а пуще всего — на самого себя. Он оказался хвастливым дураком, сунувшим в петлю свою собственную голову. Ведь если теперь лошади начнут дохнуть, отвечать будет в первую очередь он, хотя прямая вина во всём не его, а Корытина. Но завкон уже остался в стороне.

Вороньё совсем обнаглело, густо облепило окрестные деревья, надсадно орут-каркают над самой головой, убирайся, мол, от дохлой кобылы. А один носатый, аспидно-чёрный и злобно взъерошенный, прыгал уже на земле, боком подкатываясь всё ближе и настырнее. Жадный клюв, распахнутая красная глотка вдруг взбесили Гошку, он вскочил, схватил ружьё и, ослепнув от ярости, принялся палить в галдящую стаю: бах, бах! Ба-бах!

На пятом патроне замешкался: вроде почудился чей-то голос, будто кричал кто-то. Обернувшись, и в самом деле увидел на другом берегу всадника. Тот орал и размахивал руками.

Гошка сразу узнал его: ну, конечно, это был Стёпка-киномеханик, черемшанский комсомольский бог. Вон и кобыла ихняя, клубная. Культпросветкой зовут. Ленивая, не дай бог, Гошке как-то доводилось ездить на ней в город за кинокартинами.

Очевидно, Стёпка едет куда-нибудь на дальние покосы или к лесорубам кинуху крутить. Только почему верхом? Обычно он прикатывал к таёжникам на двуколке, в которой вёз уложенный в сено киноаппарат, ручное динамо и железные коробки с лентой.

Киномеханик повёл себя странно: слез с лошади, разнуздал и оставил пастись на том берегу, а сам направился к Гошке, ловко прыгая, переставляя по камням длинные ноги. Даже ботинки не замочил.

Выбравшись на траву, пояснил, показывая на саврасую Культпросветку.

— Это чтобы избежать контакта. Пускай побудет там. У тебя ведь сапные?

Гошка хмуро промолчал, отношения у них с киномехаником были неважными — Гошка не раз водил в клуб свою безбилетную ватагу, на этой почве случались и потасовки.

Увидев лошадиный труп, киномеханик покрутил носом и сказал: