Владимир Петров - Черемша

— Стало быть, одна уже готова… А я думал, чего ты из ружья палишь? А ты, значит, похоронный салют делал? Предрассудки всё это. Хотя именно так поступали все истинные кавалеристы, даже будёновцы. Потому что конь есть боевой друг.

— Ага, — сказал Гошка. — А вот на панихиду тебя как раз и не хватало. Давай речь говори.

— Дурак ты, Полторанин, — Степан презрительно оглядел табунщика с высоты своего саженного роста. — Безыдейный невоспитанный индивид. Удивляюсь и не могу понять, как могли поручить тебе это ответственное дело?

У Степана головка маленькая, круглая, вроде сметанного горшка, а наверху, заместо крышки — ершистая черпая шевелюра и модная чёлка язычком-треугольником. Из-под чёлки буравят глаза, тоже чёрные, въедливые и цепкие.

Гошка скрутил цигарку, прикурил и, втянув махорочный дым, зычно кашлянул-гыкнул, как это делал дядька Гришай после первой затяжки. Покачал головой, с досадой подумал: вороньё разогнал, так теперь этот деятель прицепился.

— Ты на лесосеку едешь, что ли? Ну так езжай своей дорогой. Вон по косогору обходи табун и мотай отсюда. Без тебя тошно.

— И не собираюсь, — Стёпка нагнулся, переломился надвое, обчищая штанины от репейников, затем с достоинством оправил фланелевую куртку, увешанную значками. — Я направлен к тебе для помощи и контроля. В своё время я прошёл месячные ветеринарные курсы, правда, по овцеводству. Мы не можем бросать на произвол судьбы больных государственные лошадей.

— Кто это мы? — удивился Гошка.

— Комсомольцы. А вообще, меня Денисов прислал.

— Понятно… — протянул Гошка, ничуть не обрадовавшись неожиданному помощнику. — Ну что ж, раз прислал, стало быть, принимайся за дело.

А сам подумал: мороки прибавилось. Хотел было спросить Стёпку, где, мол, ты был, такой заботливый, когда лошадей стрелять собирались? Но махнул рукой: ругайся или не ругайся, от Стёпки всё равно теперь не отвяжешься. Ежели за что берётся — вцепится, как клещ. Да оно уж и не так плохо, всё-таки какая ни есть, а медицина присутствует.

— Ну что делать-то будем, лекарь-пекарь?

— Зарывать труп, — сказал Стёпка. — Прямо на этом месте. А потом для дезинфекции разведём костёр. За неимением извести.

— Зарывать? Чем?

— Лопатой. Я предусмотрел и захватил с собой.

Ну прохиндей! — присвистнул Гошка. Даже лопату не забыл. Наверно, и бумагу для всяких-разных актов тоже прихватил. А как же.

— Ладно, — сказал Гошка. — Тогда закапывай, а я пойду лошадей погляжу, которая теперь на очереди.

— Нет, — резко дёрнул головой киномеханик. — Рыть будешь ты. Мне необходимо делать срочную, медицинскую обработку лошадям. Карболкой, лизолом и другими медикаментами. Жара, мухи, пыль — пагубное дело для травмированного кожного покрова. Я иду за аптечкой.

Гошке осталось только руками развести: ничего себе, помощничек явился! Прямо с ходу — в командиры. Ну да ладно. Какая разница, что кому делать, лишь бы польза была.

Солнце уже закатывалось, присаживаясь на каменную плешину Проходного белка, когда они подогнали табун к липатовскому Старому Зимовью. Всю дорогу Стёпка, из предосторожности, ехал на своей кобыле впереди, так что возиться с измождённым табуном, пошевеливать отставших коней пришлось одному Гошке. На заимке не виделось жилья: торчало под скалой в смородиннике, в лопухах ревеня несколько посеревших досок да на жердине болтался закопчённый медный чайник.

Встретил их Нагай, дряхлый, уже слепой кобель, хрипло погавкал для порядка, расчихался (карболовая вонь шла от табуна) и спрятался в карагайнике.

Гошка слез с седла, прислушался к говору недалёкой Выдрихи. Смутно — и радостно, и грустно на душе: липатовская заимка была, пожалуй, единственным отчим домом в сиротской его судьбе. Два долгих года прожито здесь, две зимы и два лета. Отсюда он ушёл к людям, увидел школу, интернат, машины, кино, магазины — всё это оседало потом в памяти ярко, выпукло, но разрозненно, не собранное воедино, не согретое теплом домашнего уюта. А вот то, что происходило тут, помнилось туманно, очень отдалённо, зато если вспоминалось, то теснило грудь, трепетным комом подкатывалось к горлу.

— Ну, где твой дед? — нетерпеливо спросил Степан. — Может, его и дома нету?

— Дома, — сказал Гошка. — Чайник висит — стало быть, дома. Это для таёжников такой знак выставляется. Может, на речке лозу для корзин режет. Он ведь корзины плетёт на продажу.

Почесав в раздумье затылок, Гошка хмуро оглядел сидящего в седле киномеханика (ну и дылда — ноги чуть не по земле волочатся!), и счёл нужным предупредить:

— Ты, Степан, повежливее будь с дедом. Не перечь ему и не спорь, разные теории не разводи. Он больно суровый, дед Липат. Быстро взашей надаёт, а то и палкой врежет.

— Не пугай, — отмахнулся киномеханик. — И вообще, не учи учёного.

— Как знаешь… — буркнул Гошка.

Свистнуть, что ли? Да, вроде, несподручно: пальцы лекарствами провоняли и, опять же, заразу всякую в рот тащить нельзя. Лучше, пожалуй, сходить, поискать хозяина.

Гошка направился было по заросшей тропке к жилью, но тут появился дед Липат собственной персоной: хромой, скособоченный, лохматый, в брезентовом плаще-балахоне, похожий на сбежавшее с грядки огородное пугало. Шёл он как-то боком, повернув голову и нацелив на приезжих свой единственный глаз.

— А, Гошка? Опять ты… — равнодушно сказал дед, как будто Гошка только вчера приезжал на заимку (он с прошлого лета здесь не был!). — А лошадёнки при тебе чьи? Зачем пригнал?

Не слушая ответа, дед ковылял дальше, но неожиданно остановился, вперив удивлённый глаз в киномеханика, дрыном торчащего в седле.

А это что за шкилет пожаловал, прости господи? Твой дружок, никак? Лицо надутое, а сам дурак — по глазам вижу. И не здоровкается. Ты пошто не здоровкаешься, парень?

У Степана кадык заходил на жилистой шее, будто шишку кедровую проглатывал. Что-то собирался ответить, силился сказать солидное, а не получилось — мешала та самая шишка.

— Ты с коня-то слезай, слезай! — бубнил дед. — Кто же со стариком с лошади разговаривает? Ит ты, невоспитанный какой! Ну, слез? И слава богу. А говорить мне ничего не надо, помолчи лучше. Вижу, умного не скажешь. Потом, потом!

Суковатой палкой раздвигая лопухи, дед заспешил дальше, к табуну, понуро кучившемуся на опушке. Остановился, с минуту буравил глазом лошадей, сплёвывал, пришёптывал чего-то в жиденькую бородёнку. Дёрнул Гошку за рукав сердито, озлобленно:

— Скажи-ка мне, варнак недобитый, это кто же так животину ухайдакал?

— Больные они, дед, — сказал Гошка. — Сап у них.

— Чаво? — дед потоптался на месте, зыркнул на Гошку, на киномеханика и побежал, дёргаясь и семеня, к табуну, зашёл там в самую серёдку. Минут пять глядел лошадей, палкой приподнимал верхние губы, осматривал глаза, ноги, нагибался иным под брюхо.