Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната

— Почему не накрыто к завтраку? А?

— Спроси девушек; не мое дело накрывать на стол! Но, кажется, снимают шляпу, когда входят в комнату, сударь!

— А что ты сделала с моим колпаком?

— Я сожгла его! Он был так сален, что ты должен был бы стыдиться!

— Ты сожгла его! Ну, об этом мы еще поговорим после! Почему ты до полудня валяешься в постели, вместо того, чтобы смотреть за прислугой?

— Потому что мне это приятно.

— Ты думаешь, что я женился бы на женщине, которая не хочет смотреть за хозяйством? А?

— Да, конечно! А, почему, как ты думаешь, вышла я за тебя замуж? Я это тебе говорила тысячу раз — чтобы не работать — и ты обещал мне это! Не обещал ли ты мне? Можешь ли ты по чистой совести ответить мне, что не обещал? Видишь теперь, что ты за человек! Такой же как все остальные!

— Да, это было тогда!

— Тогда! Когда это было? Разве обещание не навсегда обязывает? Разве нужно особое время года для обещаний?

Муж слишком хорошо знал эту неопровержимую логику, и хорошее настроение его жены имело такую же силу, как в других случаях её слезы; он сдался.

— У меня сегодня вечером будут гости! — объявил он.

— Гости! Мужчины?

— Конечно! Бабья я не выношу!

— Так, значит, ты сделал закупки?

— Нет, это ты должна сделать!

— Я! У меня нет денег для гостей! Деньги для хозяйства я не стану тратить на особенные приемы.

— Нет, из них ты покупаешь себе туалеты и другие ненужные вещи.

— Ты называешь ненужными вещами то, что я для тебя работаю? Разве ермолочка не нужна? Или, быть может, туфли не нужны? Скажи, отвечай мне откровенно!

Она умела всегда так ставить вопросы, что ответы должны были уничтожить спрошенного. Ему приходилось теперь, чтобы не быть уничтоженным, всё время хвататься за новые предметы.

— У меня, действительно, было желание пригласить сегодня вечером гостей; мой старый друг Фриц Левин, служащий на почте, стал после девятнадцати лет службы ординариусом — вчера об этом было в «Почтовой Газете». Но так как это тебе, кажется, неприятно, то я изменю дело и буду угощать Левина и магистра Нистрэма внизу в конторе.

— Так этот шалопай Левин стал теперь ординариусом? Это хорошо! Может быть, теперь ты получить обратно все те деньги, которые он тебе должен.

— Да, да. Я думаю!

— Но скажи мне, пожалуйста, как ты можешь водиться с таким шалопаем? А потом еще магистр! Ведь это настоящие нищие, у которых кроме одежды ничего за душой нет.

— Послушай, я не мешаюсь в твои дела; оставь мне мои.

— Если у тебя внизу гости, то я не знаю, что помешает мне иметь гостей здесь наверху.

— Ну, конечно!

— Ну, так подойди же, дурачок, и дай мне немного денег.

Дурачок, во всех отношениях довольный, последовал приказанию.

— Сколько тебе надо? У меня сегодня очень мало денег!

— О, мне хватит пятидесяти.

— Ты с ума сошла?

— С ума сошла? Давай-ка мне то, что я требую! Я не должна голодать, если ты ходишь в кабак и куришь.

Мир был заключен, и противники расстались с обоюдным удовлетворением. Ему не надо было есть дома плохой завтрак, он мог есть не дома; ему не надо было есть скудный ужин и стесняться дам; стесняться, ибо он слишком долго был холостяком; и совесть его была чиста, так как жена не оставалась одна, а сама приглашала гостей; и даже освободиться от неё — ему стоило пятидесяти крон.

Когда муж ушел, госпожа Фальк позвонила горничной, из-за которой она так долго оставалась сегодня в постели, ибо та объявила, что здесь в доме прежде вставали в семь. Потом она приказала принести бумагу и перо и написала следующую записку жене ревизора Гофмана, жившей напротив:

«Дорогая Эвелина!

Приди сегодня вечером ко мне на чашку чая, мы можем тогда побеседовать об уставе общества женского равноправия. Быть может, полезно было бы устроить базар или любительский спектакль. Я очень стремлюсь осуществить общество; это насущная необходимость, как ты часто говоришь, и я глубоко чувствую это, когда об этом думаю. Не окажет ли мне её сиятельство честь своим посещением? Или же мне надо сделать ей сперва визит? Зайди за мной в двенадцать часов; мы пойдем тогда в кондитерскую пить шоколад. Муж мой ушел.

«NB. Моего мужа нет».

Затем она встала и стала одеваться, чтобы быть готовой к двенадцати.

Свечерело. Восточная Ланггатан уже лежала в сумерках, когда часы на немецкой церкви пробили семь; одна только бледная полоска из переулка Ферьен падала на льняную лавку Фалька, когда Андерсен запирал ее. В конторе уже были закрыты ставни и зажжен газ. Она была выметена и прибрана; у двери красовались две корзинки с бутылками и торчавшими наружу горлышками, покрытыми красным и желтым лаком, фольгой и даже ярко-красной папиросной бумагой. Посреди комнаты стоял стол, покрытый белой скатертью; на нём стояла ост-индская бутыль с ромом и тяжелый ветвистый подсвечник из серебра.

Взад и вперед ходил Карл Николаус Фальк. Он надел черный сюртук и выглядел почтенно, но весело. Он имел право требовать приятного вечера; он сам платил за него и сам его устроил; он был у себя дома, и ему не приходилось стесняться дам; а гости его были такого рода, что он мог требовать не только внимания и вежливости, но и большего. Их, правда, было всего двое, но он и не любил большего количества людей; это были его друзья, верные, преданные, как собаки; подобострастные, приятные, всегда полные лести и никогда не противоречившие. Он мог бы за свои деньги иметь лучшее общество, им он и пользовался два раза в год, — обществом старых друзей своего отца; но он, говоря откровенно, был слишком большим деспотом, чтобы уживаться с ними.

Было три минуты восьмого, а гости еще не пришли. Фальк становился нетерпеливым. Он привык видеть этих людей минута в минуту, когда он их звал. Мысль о необычайно ослепительной обстановке и её поражающем впечатлении задержала еще на минуту его нетерпение; вслед затем вошел Фриц Левин, почтовый чиновник.

— Доброго вечера, дорогой брат… Нет!.. — Он остановился, снимая пальто, и изобразил удивление пред великолепием приготовления, как бы собираясь свалиться от изумления на спину. — Семисвечник и ковчег завета! Бог мой, Бог мой! — восклицал он, увидев корзину с бутылками.

Снимавший пальто под взрывом этих хорошо заученных шуток был человеком средних лет, чиновничьего типа, модного двадцать лет тому назад: усы и бакенбарды, висящие вместе, волосы на косой пробор и coup-de-vent. Он был бледен как труп, худ как саван, был изящно одет, но казалось, что он мерзнет и тайно знаком с нищетой.

Фальк поздоровался с ним грубо и с видом превосходства, отчасти обозначавшим, что он презирает лесть, особенно же исходящую снизу, отчасти — что вошедший был его другом. Подходящим поздравлением по поводу назначения он считал напоминание о назначении его отца капитаном гражданской милиции.