Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната

— Как-нибудь проживу! Продал ли я когда-нибудь что-нибудь? Стал ли я от того хуже? Разве ты думаешь, что я не понимаю, что продавал бы, если бы писал, как другие? Ужели же ты думаешь, что я не могу писать так же плохо, как они? Но я не хочу.

Но должен же ты позаботиться об уплате долгов! Ведь ты должен Лунду, хозяину «Печного Горшка», несколько сот крон.

— Ну, от этого он не обеднеет! Впрочем, он получил картину, стоящую вдвое больше!

— Ты самый себялюбивый человек, какого я знаю! Картина не стоила и двадцати крон!

— Я ценил ее в пятьсот, по обычной цене; но вкус так разнообразен. Я нахожу твое «Снятие со креста» никуда негодным, а ты считаешь его хорошим.

— Но ты испортил кредит в «Печном Горшке» и нам остальным; Лунд вчера отказал мне в нём, и я не знаю, где я сегодня буду обедать.

— Ну, так что ж? Проживешь и так! Я уже два года не обедал!

— Ах, ты намедни основательно ограбил господина Фалька, попавшего в твои когти.

— Да, правда! Славный малый! Впрочем, это талант. Много естественного в его стихах, я в последние вечера кое-что читал из них. Но боюсь, он слишком мягок, чтобы выдвинуться в этом свете; у него, у канальи, такие нежные чувства!

— Если он будет путаться с тобой, так это скоро пройдет. Но безбожным нахожу я, как ты испортил этого молодого Ренгьельма в самое короткое время. Ты вбил ему в голову, чтобы он шел на сцену.

— Рассказывал он это? Вот, дьявольский малый! Из него кое-что выйдет, если он останется жив, но это не так просто, когда приходится так мало есть! Убей меня Бог! Краски вышли! Нет ли у тебя немного белил? Помилуй меня, Боже, все тюбики выдавлены — ты должен дать мне краски, Лундель.

— У меня нет лишней, да если бы и была, я бы остерегся давать тебе!

— Не болтай глупостей! Ты знаешь, дело спешное.

— Серьезно, у меня нет твоих красок! Если бы ты экономил, их хватило бы…

— Это мы знаем! Так давай денег!

— Денег ты просишь как раз вовремя!

— Ну, тогда ты, Олэ! Ты должен что-нибудь заложить!

При слове «заложить» Олэ сделал веселое лицо, потому что знал, что тогда будет еда.

Селлен стал искать по комнате.

— Что же у нас есть? Пара сапог! За них мы получим двадцать пять эрэ, их, пожалуй, лучше продать.

— Они принадлежат Ренгьельму; ты не смеешь брать их, — прервал Лундель, который хотел ими воспользоваться после обеда, чтобы идти в город. — Ты не возьмешь же чужих вещей?

— Почему? Ведь он же получит за них деньги! Это что за пакет? Бархатный жилет! Он хорош! Я возьму его сам, тогда Олэ может унести мой! Воротнички и манжеты? Но они только бумажные! Пара носков! Здесь, Олэ, еще на двадцать эрэ. Положи их в жилет! Пустые бутылки ты тоже можешь продать! Я думаю, что лучше всего, если ты всё продашь!

— Ты хочешь продавать чужие вещи? Неужели же у тебя нет никакого правового чувства? — прервал его Лундель, давно уже стремившийся путем убеждения завладеть так давно соблазнявшим его пакетом.

— Ах, ведь он их получит потом! Но этого недостаточно! Надо снять пару простыней с постели! На что нам простыни! Да, Олэ, завертывай их!

Олэ с большой ловкостью сделал узел из простыни, в то время как Лундель усиленно протестовал.

Когда узел был готов, Олэ взял его под мышку, застегнул драный сюртук, чтобы скрыть отсутствие жилета, и отправился в город.

— У него вид жулика, — сказал Селлен, стоявший у окна и с улыбкой глядевший на улицу. — Если полиция оставит его в покое, так и то хорошо будет! Поспеши, Олэ, — крикнул он вслед уходящему. — Купи шесть булок и две бутылки пива, если останется что-нибудь от покупки красок!

Олэ обернулся и махнул шляпой с такой уверенностью, как будто вся провизия уже была у него в карманах.

Лундель и Селлен остались одни. Селлен любовался своим новым бархатным жилетом, к которому Лундель так долго питал тайную страсть. Лундель чистил свою палитру и кидал ревнивые взоры на утраченное сокровище. Но не об этом хотел он говорить; не это мучило его.

— Посмотри на мою картину, — сказал он, наконец. — Что ты об этом думаешь, серьезно?

— Не надо так зарабатывать ее и зарисовывать, надо писать! Откуда этот свет? От одежд, от тела! Но это же безумие! Чем дышат эти люди? Красками, маслом! Я не вижу воздуха!

— Да, — сказал Лундель, — но ведь это так субъективно, как ты сам только что говорил! Что ты скажешь о компоновке?

— Слишком много людей!

— Ты ужасен; я хотел бы еще нескольких.

— Стой, тут какая-то ошибка!

Селлен глядел тем долгим взглядом, которым смотрят только жители побережья или равнин.

— Да, какая-то ошибка есть. Ты не видишь ее?

— Тут одни мужчины! Это слишком сухо!

— Да, именно. И как это ты увидел!

— Значит, тебе нужна женщина?

Лундель посмотрел, не шутит ли он, но это было трудно различить, потому что теперь он свистел.

— Да, мне недостает женской фигуры, — сказал он.

Стало тихо и неуютно: такие старые знакомые с глазу на глаз.

— Если бы только достать как-нибудь натурщицу. Академических я не хочу, их знают все, да к тому же здесь религиозная тема.

— Ты хочешь иметь что-нибудь получше? Понимаю! Если бы ей не следовало быть обнаженной, я, может быть, мог бы…

— Обнаженной ей вовсе не надо быть. С ума ты сошел что-ли? Среди такого количества мужчин, да к тому же это религиозная тема…

— Да, да, это мы знаем. Но ей надо иметь костюм, что-нибудь восточное, она должна наклоняться вперед, как бы поднимая нечто с земли, так чтобы были видны плечи, шея и первый спинной позвонок, понимаю! Но в религиозном стиле Магдалины! С птичьего полета!

— И все-то ты должен высмеять и уличить!

— К делу! К делу! Тебе надо натурщицу, без этого нельзя! Ты сам ничего не знаешь! Прекрасно! Твои религиозные чувства запрещают тебе завести таковую, значит я и Ренгьельм, как легкомысленные ребята, доставим тебе натурщицу!

— Но это должна быть приличная девушка, предупреждаю!

— Конечно! Посмотрим, что мы сможем сделать послезавтра, когда получим деньги!

И потом они опять спокойно и тихо занимались живописью, пока не пробило четыре и пять часов. Время от времени они бросали беспокойные взгляды на улицу. Селлен первый прервал боязливое молчание.

— Олэ заставляет себя ждать! С ним, наверно, что-нибудь случилось! — сказал он.

— Да, тут что то неладно! И зачем ты всегда посылаешь этого бедного шута? Сам бы делал свои дела!

— Ему ведь больше нечего делать, и он так охотно ходит.

— Этого ты не знаешь, и вообще еще не известно, чем когда-нибудь кончит Олэ. У него большие планы, и он каждый день может опять встать на ноги. Тогда будет хорошо быть в числе его друзей.

— Нет, что ты говоришь? Какое же великое произведение он создаст? Охотно верю, что Олэ станет великим человеком, даже и не будучи скульптором! Но, чёрт дери, его долго нет! Не думаешь ли ты, что он истратит деньги?