Самсон Шляху - Надежный человек

Однако все это в мгновение ока оборвалось, едва Волох подошел к двери и, узнав в посетителе Зуграву, дал отбой.

— Привет, дорогой! Здравствуй! — встречает он гостя. — Ничего себе договорились — целую Еечность держу тут на страже этих двух безбожников! Инвалиды, действительно… — Он улыбается парням, «работающим» у двери.

Сыргие представляет гостя кому следует, потом они проходят в дальний угол мастерской.

— Судя по рабочим местам, — говорит пришедший, оглядывая помещение, — вас тут должно быть не меньше тридцати.

— Да, примерно столько, — отвечает кто‑то.

— Почему же сейчас так мало, товарищи?

— Видишь ли, братьям рабочим… как тебе сказать, сейчас только вспомогательные работы, — пытается как-то объяснить ситуацию Волох. — Господам…

— Каким господам? — говорит Зуграву. — Может, тех, кто каждый час рискует жизнью, положено называть «товарищами»? Кто же вы, если не товарищи?

Произошло легкое замешательство, словно бы людей покоробило от этих слов. Некоторые из тех, что подошли к Волоху и Зуграву, не успев положить на место инструменты, стали поворачиваться, намереваясь вернуться к верстакам.

— Не смущайтесь, товарищи, — пытается успокоить их Зуграву. — Враги никогда ничего о вас не узнают, зато мы ощущаем вашу поддержку.

— Трудимся, конечно, как иначе… А больше ничего не знаем, — бормочет кто‑то в полумраке.

— Какая разница, если на то пошло, в какой могиле лежать? — внезапно поддерживает Зуграву Порту: перекладывая из руки в руку костыль, он оглядывается на «братьев».

— Так‑то оно так, только мы, видишь ли, баптисты, — откладывая на время долото, говорит Канараке. — У нас свои законы и обычаи…

— А ну, дай‑ка разок посмотрю тебе в лицо и пойду по своим делам, — говорит Хараламбие, без стеснения разглядывая курчавую бороду и пышные волосы гостя. — Ты нам говоришь «товарищи», а я тебе «брат»! Значит, по рукам! Ха–ха–ха! — он заразительно смеется. — Договорились? Как ни называть друг друга, лишь бы не попасть раньше времени на тот свет! — И стал добывать из‑под железа свой короб. — Я, значит, побегу в святую обитель, — негромко говорит он Волоху. — Все, кажется, в порядке? Насчет светильника спрашиваю.

— Кажется, в порядке. Но давай еще раз проверим.

Кто тут у вас хорошо видит? Канараке называют орлиным глазом? Подойди сюда, брат!

Протягиваются сразу несколько рук. Кто‑то проверяет трубку, глядя в нее, точно в подзорную трубу.

— Ну, видишь что‑нибудь? — тут же спрашивают несколько голосов.

«Братья» стоят вокруг короба, точно хотят заслонить его от какой‑то нечистой силы. Кто‑то открывает крышку, другой поднимает светильник, чтоб он был получше освещен. Один из рабочих начинает привинчивать к нему пластинку, в которую вмонтирована трубка, затем каждый снова внимательно оглядывает его.

— Теперь поставим вот тут, торчком, и еще раз посмотрим, если кто не успел, — просит Хараламбие.

Все торжественно смотрят на светильник.

— Теперь пусть фашисты готовят свечи, придется ставить у изголовья…

— Кому в голову, кому хоть в ноги, — шутит кто‑то.

— Каждому зажгут, когда придет час… — отвечает Канараке, по–прежнему не сводя глаз со светильника. — Быть может, пойти с тобой, брат Хараламбие?

— Когда ты посмотрел в эту трубочку, что через нее увидел? — серьезно, даже строго спрашивает «брат». — Ну, отвечай!

— А что было видеть? — Канараке прикидывает, стоит ли отвечать на вопрос. — Светильник и видел, только восковой свечки почему‑то…

— Ну вот, и не найдешь! Так что оставайся тут, Канараке.

Хараламбие снова рассмеялся. Затем бросил светильник на дно короба и с грохотом взвалил его на плечо.

— Выбрось наконец эти проклятые банки, — советует кто‑то.

— На случай посторонних ушей лучше оставить, — п Хараламбие помахал на прощанье рукой. — А ты, дорогой гость, приходи к нам еще. И не принимай к сердцу, какими словами будем называть друг друга: и брата и товарища все равно один конец ожидает… Только бы вовремя зажглась эта наша свечка! Ха–ха–ха! — И повернулся к двери. — Вовремя зажглась бы свечка… «Иначе сам в могилу ляжешь, как сигаретный дым, растаешь», — произнес он торжественно.

— Зажжется или не зажжется наш светильник? — мечтательно проговорил кто‑то. — Один господь знает, да будет воля его…

Уже давно наступила полночь.

Все ждали возвращения Хараламбие.

Мастерская, в которой к моменту его ухода царил полный хаос, так и оставалась неприбранной. Только тускло поблескивали уголья, едва тлеющие в горне. Наковальня словно оцепенела в ожидании… валялись молотки, никому сейчас не нужные. По стенам ползли черные тени…

Люди слонялись без дела, кто подпирал дверь, кто присаживался на минутку, чтоб тут же снова вскочить на ноги. Даже голос Зуграву после ухода Хараламбие звучал непривычно глухо.

Один за другим сыпались вопросы.

— Попробую ответить и вам, если только вникнете в суть дела. Такие вопросы нам задавали еще до войны. Собственно, это вечный вопрос: наставник и последователи. Святой и грешники. Жертвовать собой… Здесь, на этом свете, мы хотим решить эти вопросы — тот свет, рай или ад, не интересует. Здесь, на земле, — он поднялся во весь рост, оттолкнувшись от рычага управления пилы, к которому до сих пор прислонялся, подошел к верстаку и стал рассеянно крутить винт тисков. — Ночью отдыхает даже железо, — проговорил, словно оправдывая свое занятие. Затем отвернулся, снова обращаясь к рабочим. Невидимые в темноте, погруженные в молчание, они все ближе подходили к нему. — Здесь, на земле, поскольку богачи, толстобрюхие, всякие прихлебатели тоже гнут свою линию…

— Толстобрюхие… дьявольское слово, прости господи! — обронил кто‑то из «братьев».

— Коммунист, если это только настоящий коммунист, должен отдать свою жизнь. Он должен бесстрашно стоять под дулами палачей. Перед виселицей… И все равно отстаивать правду. Не страшась класть голову под топор… За свое дело. «Я всего лишь простой, незаметный человек, — трусливо кричит обыватель. — Никаких партий не нужно!» И взамен готов хлопать в ладоши, приветствовать овацией — только, конечно, в том случае, если его устраивает твоя жертва. Мелкий буржуа, мещанин по образу мыслей, — все более загораясь, продолжал Зуграву, — заботится только о сытости, ничего не принимая в расчет, кроме требований брюха. Страдать должен ты, не он. Потому что ты ему безразличен. Никаких благ тебе не требуется — только ему. Ты должен от них отказаться. И он же будет потом над тобой насмехаться, объявляя ортодоксом, фанатиком. Как? — кричит он. С каких пор? Борец, протестант — и носит галстук? Обзавелся квартирой, спит на мягкой постели? Правильно — обуржуазился… Ему — да, ему все это подходит, зато тебе — тебе он уступит только бессмертие. И рай, и небо, весь потусторонний мир. Сам же будет блаженствовать здесь, на земле.