Франц Таурин - Каторжный завод

Отец Амвросий вспомпил свое донесение архиепископу Иркуткому и Нерчинскому о любострастных похождениях подпоручика Дубравина и умильно осклабился, но тут же, восчувствовав сан свой, возвел очи горе и сказал сокрушенно:

— У девицы сей ложесна разверсты, не с чистою душой пойдет к алтарю господню! — и завздыхал: —Ох, соблазн… ох, соблазн… — сам напряженно размышляя, по какой причине понадобилось управляющему заводом проявлять заботу о том, чтобы покрыть грех любвеобильного подпоручика?

«А не причастен ли и сам к оному?» — заподозрил отец Амвросий и весьма пожалел, что над Тпрстом, ввиду принадлежности его к лютеранскому вероисповеданию, не властна тайна святой исповеди.

— Что уж вы так сокрушаетесь, отец Амвросий? — усмехнулся Тирст. — Вам по долгу пастыря все известно. Скажите по совести, много ли девственниц случалось вам венчать в нашей слободе?

Отец Амвросий только бородку поскреб.

— Крестить приходилось…

— Да, чуть было не забыл, — сказал Тирст, когда отец Амвросий ужо надел свою камилавку, — мастеровой сей не имеет паспорта. Мною послан запрос по месту прежнего его пребывания. Когда придет надлежащий ответ, тогда и занесете брак в церковную книгу.

— А если окажется, что не своим именем назвался перед алтарем при совершении святого таинства? — всполошился отец Амвросий.

— Для того и предостерегаю вас. Коли он — не он, то и таинство не имеет законной силы. Не так ли?

Вконец озадаченный отец Амвросий испуганно замигал своими белесыми, тесно прижатыми к переносью глазками.

И тогда Тирст сказал с достоинством:

— Обращаюсь с сей просьбой к вам не праздной прихоти ради, а в интересах государевой службы.

Венчание состоялось в слободской церкви на другой день без особой огласки.

Отец Амвросий, напуганный предостережением Тирста, был заинтересован, чтобы таинство совершалось действительно тайно. Кроме жениха и невесты, попа и причетника, в церкви были только Глафира и Герасим Зуев. Он же и кольца принес,, а то молодым и разменяться было бы нечем.

Отец Амвросий гнал, как на пожар.

Настя стояла, потупя голову, не слыша ни гундосого бормотанья хромого причетника, ни возгласов отца Амвросия. Противоречивые чувства волновали ее.

Ванюшка, родной мой!.. На всю жизнь мой!.. Пришла и мне доля… Ой, негодная я… Пропадет из‑за меня Ванюшка… Не остановила бы его, ушел бы на свою родину… К Анютке! Нет, не отдам!., ни ей и никому… Меня он любит, а не ее… Ей он не нужен, у нее купец есть… Ой, Ванюшка!.. достанет тебя из могилы Еремей Кузькин, отдаст в злые Тирстовы руки… Порвут плетьми ласковое твое тело… Бедная моя головушка… Короткий век… вчера — невеста, сегодня — жена, завтра — вдова… Не висела бы бода над головой, самая счастливая была бы на свете...

Но и так думая, Настя сама того не ведая, кривила, душой. Нс о такой свадьбе мечтала она…

В переполненной людьми пышной церкви, с певчими, с цветами, с завистливым перешептыванием подружек… Только о женихе не надо было мечтать. Родной, близкий и желанный, он стоял рядом, и нельзя было даже подумать, что на его месте мог стоять кто‑то другой…

А Иван… о чем думает Иван?.. Он стоит высокий, широкоплечий, статный, и простой суконный полукафтан на нем, как влитой. Смоляная коротко подстриженная борода кажется еще чернее от белого ворота рубахи. В глазах у Ивана необычная для него задумчивость и как будто даже грусть.

О чем же думает Иван? Он сказал Насте: «А на что бы мне жизнь‑то без тебя?» И этим сказал все. Настя с ним — и жизнь с ним. Не будет Насти — и жизнь ни к чему. Сейчас он счастлив. Но готов к тому, что счастье может только поблазнить… Наше счастье — вода в бредне…

Закончив святой обряд, отец Амвросий, напутствуя молодую чету благословением, сказал Насте назидательно:

— Вот так‑то лучше. По своему званию. Всяк злак в своем поле растет.

Иван в первый раз подумал с горечью, что тень подпоручика долго еще будет влачиться за его Настенькой. Худая слава прилипчива…

И за свадебный стол сели тоже вчетвером. Некому было даже «горько!» кричать. Герасим Зуев сперва пытался развеселить солеными прибаутками притихшую Глафиру, па лице которой застыла страдальческая улыбка, а потом и сам помрачнел, пододвинул поближе штоф пенника и углубился в безмолвную с ним беседу.

А Настя была только с Иваном.

Вот она и жена… Вот у нее и муж… После бесконечно. томительных лет одинокого девичества, после горьких раздумий, тайных, никем не подслушанных ночных слез, после всей этой до унылости размеренной жизни — вдруг такое…

Бывает так в жаркую пору лета. Недвижная знойная духота давит на перегретую землю. Бессильно никнут в застывшем воздухе вялые, словно вареные, листья. И кажется, нет ни конца, ни предела зною и духоте… И вдруг невесть откуда взявшийся вихрь врывается в сонную тишину слободской улочки, подхватывает с. земли сухую травинку и, будто играя ею, кружит в воздухе и уносит все выше и все дальше…

И кто знает, где упадет она па землю, когда наскучит ему?..

Опустится ли обратно на мягкую траву родного двора, или швырнет ее в колючую стерню только что сжатой полосы, или занесет на далекую лесную поляну, или бросит в бурлящий стремительный поток?..

Кто разгадает, что ждет травинку, подхваченную невесть откуда налетевшим вихрем?..

Управляющий Горным отделением, член совета Главного управления Восточной Сибири, статский советник Савицкий с трудом скрывал свое раздражение.

— Вынужден заключить, милостивый государь, что не оправдали вы доверия его высокопревосходительства. Хуже того, вы злоупотребили оказанным вам доверием.

На благообразном узком лице Савицкого, бледность которого подчеркивалась темными густыми бакенбардами, неприкрытая сухость, не смягченная даже обязательной вежливостью.

Подпоручик Дубравин, понимая, что успехи его в разоблачении козней Тирста весьма невелики, и не ожидал особо радушного приема. Но чтобы его обвиняли в злоупотреблении доверием генерал–губернатора — это уже слишком!

— Господин Савицкий! Я офицер. Слова ваши оскорбительны моему достоинству!

— Прискорбно, что вспомнили вы о достоинстве офицера только сейчас.

— Я не понимаю вас, господин Савицкий. Прошу объяснить, в чем усматривается вина моя.

Савицкий вынул из желтого, тисненой кожи портфеля какую‑то бумагу и, казалось, намерен был передать ее подпоручику. Но передумал и, положив узкую холеную руку на исписанный лист, сказал:

— В сем рапорте достаточно красноречиво изложены все ваши художества. При всем желании извинить их молодостью вашей, не могу сыскать вам снисхождения. Правда, он чуть приметно усмехнулся одними губами, — еще Пушкин сказал: «Смешон и юноша степенный, смешон и ветреный старик». Но ваша, милостивый государь, ветреность превзошла намного границы допустимого…