Франц Таурин - Каторжный завод

— А ну, давай, овечка, в стадо! — говорит повар и бросает туда же замаскированную пуговицу.

Сам хозяин ресторана, юркий и подвижный, беспрерывно подмаргивающий левым глазом, раскладывает пельмени по тарелкам. Потом наполняет бокалы и, отдав общий поклон, выходит.

Лазебников поднимает бокал.

— За счастливого!

От наваристого бульона исходит щекочущий ноздри вкусный запах. Пельмени у Гринберга, как всегда, на славу.

Но сегодня, кажется, никто не замечает их вкуса. Едят с деловитой сосредоточенностью, каждый на свой манер.

Самый молодой из всех, прикренистый с коротко подстриженной черной бородой, ест торопливо, обжигаясь горячим бульоном, не успевая прожевывать, следя, лишь бы примять зубом, — не дай бог, проскочит в утробу заветная пуговица. А сосед его, похожий на монгола с темными раскосыми глазами, напротив, ест осторожненько, по одному пельменю, предварительно придавливая каждый в тарелке ложкою.

Жабинов и Лазебников больше смотрят друг на друга, нежели в тарелки, едят медленно, как бы пережидая один другого, Лазебников, положив пельмень в рот, тут же прикусывает хлеба.

— Маловато заказал, на хлеб налегаешь, — язвит Жабинов.

— По–хрестьянски, — отвечает Лазебников, — шло покойный родитель мой наказывал: мясо без хлеба не ешь!

И только высокий старик с коричневой лысиной, приправив блюдо перчиком и уксусом, ест со смаком и удовольствием. Время от времени он, не дожидаясь общего госта, наливает себе водки, выпивает й, вкусно крякнув, закусывает дымящимся в ложке пельменем.

Молодой чернобородый купец первым съедает свою порцию. Какое‑то время тупо смотрит в тарелку, потом заглядывает в пустую фарфоровую супницу, стоящую посреди стола. И вдруг хватает тарелку и что есть силы швыряет в высокое, почти до потолка, зеркало в простенке. Промахивается. Тарелка попадает в бархатную штору, которою задернуто окно, падает на пол и разлетается на куски.

— Так твою… — хрипит чернобородый, — и тут сорвалось! — и жадными, налитыми кровью глазами шарит по чужим тарелкам.

Вторым отодвигает тарелку Зиновий Яковлевич.

— На все воля господня! — говорит он, истово перекрестившись, и наливает себе бокал золотистой мадеры.

Один за другим еще трое, кто с шуткой, кто с проклятием, присоединяются в компанию неудачников.

Остаются двое — Жабииов и Лазебников.

Наконец и у них в тарелке по последнему пельменю.

Лазебников тянет руку первый. Кладет пельмень в рот, отщипывает кусочек хлеба и, выплюнув пуговицу в ладонь, говорит:

— Попалась, сердешная!

Жабинов, бледный, сжав в ниточку тонкие губы, кладет на стол бесполезную ложку.

Одинокий пельмень, издевательски пршцурясь, смотрит на него со дна тарелки.

— Ну, Лука Семеныч, — говорит старик, — должон ты мне теперь золотую пуговицу пришить!

— Алмазной но жалко, Зиновий Яковлич! — отвечает Лазебников и, грохнув кулаком по столу, так что подпрыгивает посуда, кричит:

— Шампанского! Цыганочек!

На следующий день Ярыгин только с третьего захода прорвался к своему доверителю. С утра не пускали: «Почивает!»

Лазебников принял его в своем кабинете, увешанном вперемешку иконами и весьма фривольными картинами на мифологические сюжеты.

И сам хозяин, восседавший за столом в широченном халате, с головою, повязанной мокрым полотенцем, мрачный от жестокого похмелья, имел отдаленное сходство с рассерженным Зевсом.

— Ну, чего тебе? — спросил он весьма неприветливо.

— Отчетик утвердить и какие будут распоряжения.

— Эко тебя приспичило! —проворчал Лазебников. — Ну, читай!

Ярыгин развернул заготовленный список.

— Подпоручику Дубравину — пятьсот, столоначальнику генерал–губернаторской канцелярии — две тысячи…

— Столоначальнику две тысячи? — крякнул Лазебников, — Не густо ли? Он, поди, в год две сотни получает, а тут враз две тысячи!

— Не один ведь он в канцелярии, — пояснил Ярыгин и продолжал: — Зиновию Яковлевичу…

— Вычеркни! — приказал Лазебников. — С ним у меня свой счет, тебя не касаемый.

Ярыгин, не прекословя, вычеркнул.

— Повару — двадцать пять…

— А этому за что? — возмутился Лазебников.

— Защипывал счастливый пельмень и… вовремя с противня снял.

— Ловкачи! — покрутил головой Лазебников. — Нель–мель защипнуть — двадцать пять рублей! Да за таку цену я сам согласен с утра до вечера пельмени вертеть!

— Всего: две тысячи пятьсот двадцать пять рублей, — подытожил Ярыгин. — Да еще сколько будет вашей милости за дорожные прогоны в завод и обратно и за хлопоты.

— Прибрось: за прогоны и хлопоты — пятьдесят, и за выдумку — сотню.

— Премного благодарен! — поклонился Ярыгин, а сам подумал: «Сквалыга ты стал к старости, кабы не подпоручикова дурость, так не стоила бы овчинка выделки».

— Все? — грубо спросил Лазебников.

— Иногородние еще… — напомнил стряпчий.

— Ни копейки пе дам! — отрезал Лазебников. — Скажи им, чтобы по–хорошему. А то ить, амбары у них деревянные, а товары горючие… долго ли до греха… Так‑то вот! Понятно?..

— Понятно! — подтвердил Ярыгин и, чтобы подольститься к хозяину, сказал, подмигнув: — А ловко, видать, вы, Лука Семеныч, с пуговкой‑то управились!

— Ловко!.. — с деланым неудовольствием проворчал Лазебников. — Заставил меня на старости лет иллюзионы показывать… Грех один! Зажал ее в кулаке, а как в рот положить? Спасибо дураку Терешке, как хватил тарелкой об стену, все глаза отвели, я ее за щеку… Жую по пельмешку, а сам трясусь, как бы не сглотнуть ее, окаянную. Страху натерпелся!..

— Ну и выплюнуть бы сразу: вот, де, она!

— Ишь ты какой скорый! Мне Гордея Никитича падо было поманежить. Он каждый пельмень ровно ежа глотал! — и, опуская Ярыгина, распорядился: — Заготовь Тирсту доверенность на управление заводом.

Припоминая всю прожитую жизнь, Тирст готов был поклясться, что прошла она в бесцельной праздности. И только теперь по–настоящему обретена цель жизни. Понятная, досягаемая, близкая — протяни руку, вот–вот ухватишь. И в то же время подчиняющая себе и забирающая всего без остатка, как ревнивая жена.

Впервые стал он хозяином большого дела. Хозяином полновластным, избавленным от ежеминутной оглядки, имеющим право решать, никого не спросись.

Лазебнпков, выдавая ему доверенность на управление заводом, сказал:

— Хозяйствуй сам. Мешать не стану. И любопытствовать зря тоже. Интерес хозяйский блюди. Окромя жалованья и всего прочего, имеешь один процент с чистой прибыли. Чуешь? Капитал — мой, голова — твоя. А барыш, стало быть, наш общий. Все понял, Иван Христианыч?

— Все, Лука Семенович, — ответил Тирст.