Мюд Мечев - Портрет героя

Сморкаются наши учителя. Онжерече, сгорбившись, смотрит на экран, подпирая худой рукой голову; директор, по обыкновению мрачно уставившись вперед, сопит; на лице Наклонения нет его обычной язвительной улыбки; и не отводит своих прекрасных серых глаз от экрана Крепкий Кирпичик…

…Луч гаснет, зажигается свет, и со своего места встает директор.

— Ребята, — говорит он, — вы видели сейчас бывшего ученика нашей школы. Не надо вам ничего объяснять. Я только думаю, что выражу наше общее мнение, если сообщу вам, что школа решила написать ему коллективное письмо…

Мы оглушительно хлопаем.

— …и послать его на фронт!

Я вижу, как замирает при этих словах Надежда Александровна.

Когда мы после уроков выходим на улицу, я замечаю перемену: небо очистилось, ветер гонит мелкие клочковатые облака, на сосульках, свисающих с крыш, — большие капли. В трамвайной колее блестит вода от стаявшего снега.

Чернетич, ловко разбежавшись, перепрыгивает через канаву, и две молодые женщины, как по команде, прекращают свой оживленный разговор и поворачиваются в его сторону.

Высокий и стройный, с бледным лицом, на котором пробиваются красивые тонкие усики, он, не обращая на них внимания, продолжает свой бег и, перемахнув еще через одну канаву, исчезает за углом дома.

— …не говори! — хихикает рыженькая, а когда мы со Славиком проходим мимо, она спрашивает нас: — В вашей школе учится?

— Кто?

— Черненький — ваш школьничек? — Она смеется, уставившись на нас зелеными глазами. Ее губы ярко накрашены, а от лисьего воротника почему-то пахнет кошкой.

— Наш, — отвечает Славик.

— Зачем он вам? Подарите!

— Он еще учится!

— И не научился?! — И они обе хохочут.

Мы идем дальше, и Славик говорит:

— Так вот, он ведь написал письмо Сталину, помнишь, я тебе говорил? А его мама, я знаю, плачет все время, а он с ней об этом не говорит! Я видел!

— Все-то ты видел.

— Все не все, а многое! И надо видеть. Особенно в наше время, когда полно шпионов. Сам знаешь… — Он многозначительно подмаргивает. — Знаешь ведь про безногого?

— Ну знаю.

— Ведь он сигналил фонариком немецким самолетам!

— Дурак ты! Им этот фонарик и не виден был бы, если бы он даже и зажигал его.

— Так ты не веришь?

— Нет.

— Так, значит, его зря забрали?

Я молчу.

— У нас никого зря не берут!

Я молчу.

— Почему же он молчал все время, пока его вели в милицию? А?

— Да потому, что его излупили так, что он только просил, чтобы ему дали полежать на снегу! Вот почему!

— Это — не ответ. И потом… он сам упал.

— Нет. Я сам видел, как Нюрка била его кулаком в лицо и приговаривала: «Всех вас, шпиёнов, так надо!» А дуры эти с нашего двора держали его за руки!

— Вот, значит, как! — угрожающе произносит Славик. — Да за такие разговоры, знаешь, что бывает?! — нагло шепчет он мне прямо в лицо.

Я бледнею и ощущаю в себе желание плюнуть ему в рожу!

— Пошел ты!.. — И я тихо выговариваю те слова, что знаю с детства.

Он останавливается, а я поворачиваю в проходной двор. Моя голова кружится, горло опять болит, по спине текут струйки пота. И когда я медленно поднимаюсь по скользким ступеням в наше парадное, чувствую, что силы покидают меня.

Войдя в комнату, не раздеваясь, ложусь на постель, закрываю глаза. И слышу, как кто-то плачет и шепчет:

— Открой глаза, я боюсь! Открой глаза! Не умирай!

Я заставляю себя открыть глаза и вижу брата. Его лицо блестит от слез.

— Не закрывай глаза, — просит он. Я киваю в знак согласия. — И… прости меня. Я не знал, что ты снова заболеешь, и съел твою котлету! Ты ведь меня простишь? Я отдам тебе все, что захочешь! У меня совсем нет воли!

Поздний вечер. Запах дыма наполнил нашу комнату. На печке булькает варево из ржи и картофельной шелухи, которую я собираю на помойке у госпиталя рядом с домом Большетелова, говоря маме, что беру ее в школьной столовой, хотя столовой у нас в школе нет и в помине.

Мама вслух читает, держа листок бумаги в руке:

«Я — друг Вашего сына. Я знаю, что он болен, и прощу Вашего разрешения навестить его завтра в восемь часов вечера. Уважающий Вас — А. А.»

— Кто это? — недоуменно спрашивает мама.

— Я знаю, — важно сообщает брат. — Это генерал!

Мама с запиской стоит посредине комнаты, помешивая ложкой кипящее варево.

— Это царский генерал, — продолжает брат. — Но он без погон, потому что у нас пого…

Мамино лицо становится непроницаемым, и она, прервав брата, обращается ко мне:

— Что же ты молчишь?

Едва ворочая языком, я отвечаю:

— Он не генерал, мама. Он полковник старого Генерального штаба, офицер-инженер… И он мой друг.

С листком в руках, не выпуская ложки, она садится на мою постель.

— Странный подбор друзей у тебя… особенно в наше время. Я же просила тебя не ходить к нему.

— Я был у него только раз. А потом мы виделись с ним только на улице.

— Неужели ты не можешь дружить…

— С кем?! — перебиваю я ее. Я начинаю злиться. — С кем?!

— Как — «с кем»? Со своими школьными товарищами, с ребятами во дворе.

Неужели она не понимает, что со мной почти никто не водится? Как с Чернетичем. Как с Рафаиловичем. Как с Мишей Тимме.

— Мама, — тихо говорю я, — неужели ты не понимаешь, что со мной почти никто не водится?

— И со мной, — заявляет брат, — и со мной почти никто не водится, когда они узнали, что нашего отца…

— Боже! Боже! — Мама бледнеет, потом резко вырывает листок из своего блокнота и быстро пишет.

— Поди, — просит она брата, — поди и отнеси записку.

И она читает, подойдя ко мне:

«Уважаемый Аркадий Аркадьевич! Благодарю сердечно за Ваше отношение к моему сыну. Прошу Вас приходить в наш дом, когда Вам это удобно. Уважающая Вас…»

Она отдает записку брату.

В комнате тихо. Я лежу, мама сидит, склонив на руки голову, глядя на огонь.

— Я отнес! — сообщает брат. — Мама! Там у него так красиво! Но, — и он делает озабоченное лицо и обращается ко мне, — я видел твоего друга, Славика… И он делал нехорошее дело: он подглядывал! В щелочку… В окно генерала! Мама! Ведь это нехорошо — подглядывать!

— Да, — устало отвечает она.

— И еще… Когда я выходил, какая-то женщина быстро отошла от его дверей. Мама, что она там делала?

— Подслушивала! — вмешиваюсь я.

Мама укоризненно смотрит на меня.

— Зачем? — брат широко открывает глаза.

— Чтобы доносить Нюрке.

— Прекрати! — взрывается мама. — Прекрати немедленно! Не все подслушивают! Не все — Нюрки! Мир полон хороших людей, иначе мы давно бы погибли! Я хочу, чтобы вы оба это поняли!

Она дрожит от негодования, и я умолкаю. Но через какое-то время, не выдержав, спрашиваю:

— Мама! Скажи мне…

И что-то в моем голосе заставляет ее внимательно посмотреть на меня.