Мюд Мечев - Портрет героя

— Скоро шестнадцать.

— А его возьмут?

— Если пройдет анкета.

«Значит, и я смогу…» — думаю я и вдруг ощущаю страх от какой-то открывшейся бездны и радость от того, что я могу…

Вечером, когда возвращается мама, я вижу, что она расстроена. Не говоря ни слова, она начинает готовить ужин, а я жду не дождусь того момента, когда она вынет обещанные булочки из портфеля. Брат сидит напротив меня и не спускает глаз с банки. Он не выдерживает:

— Мама! А где те булочки, которые?..

Мамины губы начинают дрожать.

— Сегодня не будет булочек.

— Почему?

— Потому что мне не дали их.

— Почему не дали?

— Их нет.

— Почему их нет? — брат никак не может успокоиться.

— Ах! — По маминому лицу пробегает судорога, она закрывает глаза, и слезы текут по щекам ручьем. Брат пугается, глаза его тоже наливаются слезами. — Я… я… — Мама всхлипывает, — я ничего не могу дать вам… ничего! Ни литерной карточки, ни булочек… — Она закрывает лицо руками.

— Мама! — плачет брат. — Я так люблю тебя… Мне ничего не надо!

Но она, всхлипывая, уходит к себе и ложится на постель. А я тупо смотрю на банку с молоком.

— Нет! — слышу я визгливый, неприятный голос в коридоре. — Нет! Хватит вам безобразничать! Не будут ваши галоши здесь стоять! Сказала — не будут! Несите их в комнату, эти ваши профессорские галоши!

Я с бьющимся сердцем прислушиваюсь.

— Попили нашей кровушки! Хватит! Все! — Это орет наша соседка Дуся по прозвищу Психичка. — На одних конфетах жили до войны! На булочках! На мороженом! На… — Дальше я слышу только бессвязное шипение, как из примуса. Я быстро одеваюсь. Я боюсь за маму. Открываю дверь и вижу, как Дуся ногой сгребает нашу обувь, стоящую в коридоре.

Мама с грустным лицом смотрит на все это и, дождавшись, когда она замолкает, спрашивает:

— Помните, Дуся, когда вы были больны и не могли платить за квартиру, мы выручали вас… Платили за вашу комнату годы… Мы помогали вам и всегда старались быть хорошими соседями… Почему же сейчас…

Но эти слова вызывают у Дуси новый приступ бешенства. Брызгая слюной, она громко кричит, открыв входную дверь, будто бы собираясь уходить, но на самом деле для того, чтобы ее могли слышать соседи:

— Помню!!! — Сквозь ее крик я слышу, как в нашем парадном один за другим щелкают замки и, гремя цепочками, открываются двери. — Все помню! Купить хотели! — И она бьет себя кулаком в грудь, как это делают пьяницы, показывая, что им все нипочем. — Нас, — шипит она, и мама пятится, — нас не купишь! Мы не продажные! Да я, если бы могла, сейчас эти деньги вам в морду… — Мама вздрагивает. — В морду бы кинула! В морду бы кинула эти деньги, еще неизвестно чем заработанные! Тоже мне — помощь! Да я эту помощь в гробу видала! — И она выбегает, хлопнув дверью.

Тишина. За дверью раздается чей-то голос:

— Так их! Так их, миленьких! Ученые!

Я не могу вымолвить ни слова, впускаю маму в комнату, и она бессильно садится за стол.

— Поди подыши. Сегодня солнце, — говорит она мне, — ты уже две недели без воздуха.

Воробьи весело чирикают, пытаясь устроиться между шлемом и султаном герба на доме Аркадия Аркадьевича. После болезни я иду медленно, как бы заново открывая нашу улицу. Вот низенькие мещанские дома в два этажа с резными наличниками и жестяными водосточными трубами. Вот милиция за чугунной оградой, разместившаяся в старинной усадьбе, украшенной затейливой крышей с флюгером на самом верху. Вот конюшни бывшей ямщицкой биржи. Вот домик Героя. Но что я вижу?! Сквозь пролом свежевыкрашенного забора летят поленья березовых дров — одно, другое, третье… Я останавливаюсь.

— Что, наконец встал? — слышу я голос за спиной. Вездесущий Славик! Он очень похудел и вырос. У него, как и у Чернетича, над губой появились усики. «Только у меня нет, — думаю я, — они черные, вот и…»

— Вот видишь, как… — говорит Славик, взглядом показывая на дыру в заборе. Раздается свист, и из дыры выглядывает наглая мальчишеская рожа.

— Что они делают?

— Тише!

Один за другим оттуда вылезают мальчишки. Их пятеро. Они вытаскивают санки и хохочут, глядя на нас.

— Что, интеллигенция? — орет один из них. — Дров надо? На! — И в нашу сторону летит полено. — Берите! На всех хватит! — Он показывает на пролом в заборе.

Хохоча, они смотрят во двор милиции, где унылое лицо, украшенное усами, равнодушно и лениво глядит сквозь грязное стекло.

Я делаю шаг вперед. Славик хватает меня за руку.

— С ума сошел?! Пикни только! Они же все с ножами! Метростроевские!

Березовое полено валяется у самых моих ног. Ребята бегут за санками, один из них весело машет мне рукой.

— Приходи погреться, интеллигенция!

— А что же… хозяйка? — спрашиваю я у Славика.

— Ты не знаешь?!

— Чего?

— Его же убили!

— Кого?

— Героя! Война же… Ну, сила… Совсем оторвались от народа!

Я тупо смотрю на домик. Вот две бабки, обернувшись на нас, заглядывают в пролом.

— …она уж седьмой день не топить… а девчонку эту, Любку, взяли родственники… А мать не пошла. Я, говорить, в этом доме его родила, и тут и буду умирать. Мне, говорить, теперь ничего не нужно.

— Как же так? — растерянно говорю я, вспоминая блестящие глаза лейтенанта и… смех Надежды Александровны.

— Так. Чертежница больше не ходит в школу. Говорят, она подала заявление — идти добровольцем… В тот день, как узнала. И только она и ходит к его матери. Вот видишь?

Двери домика раскрываются, и закутанная в платки, низко наклонив голову, появляется женщина.

— Чертежница пошла за обедом, — шепчет Славик.

Я не узнаю в ней ту, которая смеялась. Это не она! Не может быть, чтобы человек так изменился! Это мне все кажется! Это сон!

— Это не она.

— Дурак! Спорим?

— Нет, это не она.

Едва переступая ватными ногами, я иду за ней. Она идет по нашей улице, держась за стены домов. Нет, это не она! Не может быть… Славик ошибся… Она не может быть той девушкой, которая так смеялась в том тихом переулке. Нет! Это не она! Это же старуха! Славик ошибся! Ошибся!

Я прихожу домой.

— Боже! Ты весь зеленый! — говорит мама. — Тебя тошнит?

— Да, — почти неслышно отвечаю я. И тут раздается громкий стук в дверь.

Я открываю и невольно отступаю. Как в дурном сне я вижу перед собой нашу жилищную комиссию «по борьбе с бытовыми нарушениями». Во главе с Нюркой. Она входит первая, отталкивая меня и, конечно, не здороваясь, вламывается в переднюю.

— Где мать? — орет она.

Я не отвечаю, я смотрю на ее лицо. Оно в синяках, обильно замазанных кремом и запудренных: один — под глазом, второй — ниже, третий — прямо на лбу. Я мысленно благодарю ту руку, которая наставила ей эти украшения.

— Ты что уставился? — звереет она. — Еще лыбишься! Где мать?