Мюд Мечев - Портрет героя

Перед самыми дверями директорского кабинета стоит Онжерече и серьезно смотрит на меня. Когда военрук и я входим в кабинет, то и она входит следом за нами.

— Здравствуйте!

За громадным письменным столом сидит наш директор. Рядом стоят Изъявительное Наклонение и Говорящая Машина. Ничего не ответив на мое приветствие, директор недовольно отрывается от бумаг, смотрит сначала на меня, потом переводит взгляд на учителей.

— Вот-с! Вот-с! — сладким голосом говорит Изъявительное Наклонение. — Вот-с! Письмецо они изволили писать на уроке Любови Ивановны! — Говорящая Машина важно кивает. — И… извольте обратить внимание — куда?!

— Что — куда?

— Письмецо-то написано… туда!

И после этих слов Наклонения наступает тишина. Я молчу и смотрю на стену, где за спиной директора висит громадный портрет вождя, и думаю: «Чтоб вы все сдо…» И тут директор хлопает что есть силы ладонью по столу. Пыль поднимается от его удара, а мы все вздрагиваем. Он подскакивает как ужаленный, но встать не может: ему мешает протез, застрявший под столом.

— Ты!!! — орет он, как слон. — Что же это ты позволяешь себе?! А?! Отвечай!!! Или ты думаешь — терпение школы неистощимо?! А?! Что ты себе позволяешь?! А?! Ты что, в рот воды набрал?!

Я хорошо знаю его манеру распекать. Если дать ему наораться вволю, то он, устав, добреет — и тогда…

— Извольте вспомнить, — снова влезает Изъявительное Наклонение, — за ним уже много штучек…

— Что? — директор теперь орет уже на него.

— Я только хочу напомнить вам, что на него уже была жалоба…

— А-а-а! Оставьте, оставьте это! Впрочем… вы мне не нужны! И вы — тоже! — кивает он Говорящей Машине, Онжерече и военруку. Они уходят, и мы с директором остаемся одни.

Директор вынимает платок и вытирает лоб. Насупившись, он смотрит на меня, потом на лежащий перед ним конверт.

— Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь?!

Я молчу.

— Где ты взял адрес?

— У мамы.

— Зачем?

— Я хочу получить от отца письмо.

— Так-так-так… Впрочем, иди. Но помни: одно замечание — и ты вылетишь из школы!

Я стою на месте.

— Чего же ты стоишь?

— Отдайте мне письмо, Владимир Аверьянович!

— А-а! — сердито произносит он. — Вот, возьми! И, знаешь, разорви его и выбрось. Понял? И не делай этого больше никогда!

— Владимир Аверьянович!

— Что еще?

— Не вызывайте мою маму в школу… пожалуйста!

— Ладно. Иди и будь умнее… И не пиши туда!

— А куда же мне писать?!

Он поднимает голову и так смотрит на меня, что я умолкаю.

В коридоре Онжерече быстро подходит ко мне и, взяв меня под руку, ведет от кабинета директора.

— Мне надо поговорить с тобой! — она поворачивается ко мне, и мы останавливаемся. Как она изменилась! Ее лицо стало еще более худым, глубокие морщины избороздили кожу, волосы совсем седые. Длинный нос печально торчит на этом лице; добрые глаза с участием смотрят на меня.

— Не делай больше так!

— Как? — с отчаянием спрашиваю я. — Как… как не делать?

— Ты погубишь себя! — тихо говорит она. — Рано или поздно — погубишь! Ты погибнешь, пропадешь и… погубишь свою мать! Я прошу тебя, — почти умоляюще произносит она, — я прошу тебя… слушайся учителей и веди себя так, как все!

Я отворачиваюсь от нее. Мне нечего сказать — она права. Я смотрю в окно. На втором этаже разбитого дома напротив виден висящий столик, зацепившийся ножками за трещины в полу; кровать, зеркало и комод стоят на своих местах. И длинные косы снега сыплются с пола на тротуар, как серебряный водопад.

— О боже! — шепчет Нащокина. — О боже! Какое время! — Она пожимает мне руку и уходит, а я остаюсь и смотрю на зимние сумерки и на виднеющиеся из-за разрушенного дома освещенные зимним заходящим солнцем купола нашей церкви.

— …он орет, но ничего не делает! Я теперь вижу, что это — только вид! Он только делает вид и орет, а все двоечники…

Увидев меня, военрук отворачивается, а произнесший эти слова Наклонение улыбается умильно, и у меня холодеет где-то в низу живота от этой его улыбки. Уши мои растут, мне кажется, что они сейчас заполнят весь коридор. И я слышу тихий голос Наклонения, доносящийся до меня из конца коридора, где, как всегда, гостеприимно открыта дверь нашей уборной.

— …говорю вам — исключать их всех надо!

Военрук разводит руками:

— А кто же тогда будет учиться?

— Отличники!

— Но их мало…

Изъявительное Наклонение в ответ на это издает тихий стон, а потом со злостью пинает дверь уборной ногой.

— Почему эти двери вечно открыты?

— Чтобы дым выходил, — простодушно отвечает ему военрук.

— Кто же курит?!

— Ученики. Кто же еще?

— Черт! — восклицает Наклонение, и они спускаются по лестнице.

«Почему мне только пятнадцать лет… и я не могу быть на фронте?! — с тоской думаю я. — Если бы я мог сейчас стрелять и ни о чем не думать!»

Вечером, возвращаясь из школы, я вижу толпу народа, стоящую около деревянного домика на нашей улице, и еще издалека слышу голоса и аханье. Я подхожу и пробираюсь в первый ряд зрителей.

Из большой крытой машины, на которой написано «Рыба», солдаты выгружают и вносят в дом вещи.

— Смотри-ка! — говорит баба в платке. — Эка ваза! С золотом!

— А посуды-то, посуды!

Из машины появляются картина с изображением фруктов и плодов и два больших подсвечника в виде бронзовых обнаженных красавиц. При виде подсвечников женщина, стоящая в дверях домика, взмахивает руками.

— Ты что это — с ума сошел?! — тихо шепчет она прямо в лицо солдату и, вытянув вперед руки, преграждает ему путь. — Ты что же этакую дрянь в дом тащишь?! Что же это такое? Где начальник?

При этих словах из-за ее спины появляется человек с южным лицом и толстым носом, одетый в военную форму.

— Товарищ командир! — умоляюще просит женщина.

— Нет-нет-нет! — быстро отвечает ей носатый. — И всех так снимали, и вас так будем! Всё по списку. Я не имею права иначе!

— А если украдут?

— Не украдут! — отрезает носатый и показывает на старинный дом напротив. — Милиция рядом. Ну, всё?

— Всё, — отвечает солдат.

Носатый, отметив что-то в списке, подает его женщине:

— Вот… вот тут распишитесь. — И тычет пальцем.

— Да я неграмотная, — отвечает она ему.

— Ну поставьте крестик, и пусть кто-нибудь распишется.

Она ставит крестик, и носатый исчезает в дверях. Я слышу голоса. Выходят несколько мужчин в военной форме, один из них обращается к женщине:

— Вот! Завтра чтобы были на месте — придут маляры и плотники. А послезавтра — съемки. И позовите всех заранее. Понятно?

Женщина кивает, вытирая глаза передником.

— Семеновна! Семеновна! — кричат ей из толпы. Но она только машет рукой.

Командиры садятся в «эмку», солдаты — в свою «Рыбу», один из них, закрывая дверь и держа ее за веревочку, кивает двум девушкам-милиционершам. Те, улыбаясь и подняв свои выщипанные брови, смотрят друг на друга, потом на него и хохочут. Машина трогается.