Мюд Мечев - Портрет героя

— Какая еще тройка?!

— Для Америки лучше тройка!

— Потом вставим! За работу! Вам следует помнить, что я говорил! — кричит режиссер матери и сыну. — А то мы никогда не кончим! Вы, — и он тычет пальцем в сторону лейтенанта, — приезжаете и выходите из машины! Она, — и он тычет пальцем в сторону матери, — выходит на крыльцо! Затем, встретясь… — Дальше я не слышу его слов. — … и только после этого! После этого обниметесь! Мотор!

Вот сцена наконец отснята. Прожектора гаснут. Все они уходят в домик. Темнеет. Но мы стоим. Зябнем, но стоим.

— А зачем лошадей? Ну тройка зачем нужна? — спрашивает одного из милиционеров пожилая женщина.

Тот охотно отвечает:

— Для Америки. Туда кино пойдет. Ну и им, конечно, так интереснее. Россия — известное дело! Значит — лошади! Так вот…

В это время подъезжает, хрустя колесами по снегу, та крытая машина, на которой написано «Рыба». Солдаты выпрыгивают из машины и подходят к крыльцу.

— Что, еще не кончили? — спрашивает один у милиционера.

— Скоро, — отвечает тот и смотрит в небо. С него падает и падает снег. — Не помню такого снега в Москве вот уж пятнадцать лет, — добавляет милиционер.

Мороз. Уже совсем темно. Вот наконец двери распахиваются, и, переговариваясь, один за другим выходят люди. Солдаты идут в домик и скоро выносят вазу и аквариум, в котором лежат книги. Подавая их в машину, они о чем-то разговаривают и смеются. И тут я вижу довольного Славика.

— Я все видел! — гордо сообщает он мне. — Я был на чердаке конюшни. Там были ребята с биноклем, и я все видел!

— Бинокли же во время войны запрещены.

— Кому запрещены, кому — нет!

Мы медленно идем к дому. Меня ожидает прежняя жизнь. Жалко, что съемки закончились. Что-то новое пришло… И этот славный Герой… Такой молодой!

— Они пили чай, — рассказывает Славик, — а потом сын говорил про подвиги… Нет, погоди! Сначала пришел почтальон и принес газету, и она читала…

— Кто? Девочка?

— Нет, мать Героя…

— Как же читала?! Ведь она неграмотная.

— Ну и что! Все равно читала! Потом они сидели, потом она…

Вечер опустился на нашу улицу, и в конце ее я вижу бесконечную, серую, как змея, очередь за хлебом… Опять стоять!

Поздно вечером возле колонки я встречаю мать Героя. Наклонившись над деревянной кадушкой, она наливает туда воду.

— Здравствуйте!

— Что же ты, сынок, не приходил за дровами? Стесняешься? Вот сейчас и пойдем.

Я благодарю ее и иду за ней следом, везя санки, а бак оставляю у колонки. В маленьком палисаднике аккуратно сложена поленница дров. Мне достается целая охапка пахнущих свежим деревом и берестой поленьев, я складываю их на саночки. Двери домика открываются и появляется Герой. Его рука по-прежнему завязана бинтами и висит на белой марлевой лямке.

— Это кто? — спрашивает он у матери.

— Художников сын. Помнишь?

— А-а! Здравствуй! — И, улыбаясь, он подает мне руку. — Где учишься?

Я отвечаю. Он весело смеется.

— И Изъявительное Наклонение работает еще?

— Работает.

— А Неправильный Глагол?

— Его убили.

Он мрачнеет.

— А этот… как его, толстый?

— Мясопотам?

— Да!

— И его убили.

— Та-ак… — задумчиво тянет он. — А Си-бемоль?

— Ее выслали. Она же немка.

— А говорили — еврейка?

— Говорили — еврейка, а выслали как немку.

— А Человек-Носорог?

— И его убили.

— Ну-ну, — крутит он головой, — значит, теперь у вас одни учительницы? — И, подмигнув, спрашивает: — А молоденькие есть?

— Есть, — отвечаю я и чувствую, что краснею. — Чертежница. Надежда Александровна.

— А прозвище?

Я краснею еще больше и думаю: «Хорошо, что темно!» Он старается не смотреть на меня, а когда снова поворачивается, его темные глаза сверкают из-за мохнатых, как у девушек, ресниц.

— Ее прозвище… Крепкий Кирпичик.

— А красивая?

— Очень!

Скрипит дверь, и на пороге появляется мать. Мы оба на мгновение отворачиваемся друг от друга. «Как заговорщики», — думаю я. Он выпрямляется. Как он красив!

— Вот прогоним немцев, — говорит он, — и тогда, мама, заживем! Уедем с тобой из Москвы, будем жить в деревне Я коней буду р о стить, как дедушка… Ты поедешь со мной? — И он смотрит на мать, а она закрывает лицо руками.

— Что ты, что ты, мама?!

Рассыпавшиеся дрова падают мне на ноги, но я не обращаю на это внимания. Он обнимает ее за плечи.

— Сыночек! — шепчет она. — Сыночек! Живи только… вернись… Я с тобой хоть на край света поеду!

Я вытаскиваю саночки со двора и медленно иду с ними по улице, стараясь держаться вдоль стен домов, где темнота делает меня менее заметным. Вспомнив об оставленном у колонки баке для воды, я возвращаюсь. Белеет снег… бака нет.

Я иду к дому и в самом конце улицы вижу Аркадия Аркадьевича. Опираясь на палочку, он не спеша идет по тропинке, изредка поднимая голову и поглядывая на небо, по которому, гонимые ветром, бегут тучи. В их разрывах начинают появляться, дрожа и переливаясь, зимние звезды.

— Где вы взяли дрова? — спрашивает он после взаимных приветствий.

— Дала мать Героя.

— А-а! Хорошо! Вы можете порадовать свою маму.

— Возьмите. — И я нагибаюсь над санками.

— Нет, спасибо, вам нужнее. Вы живете в каменном доме, и у вас нет в парадном деревянных полов, как у нас. — Он коротко смеется.

Все полы в его доме уже давно выломаны на дрова, и ходить приходится, прижимаясь к стене, где оставлены две широкие доски.

— Аркадий Аркадьевич!

— Да?

— А скажите, как быть с такими людьми, как Нюрка? Как?

— Вы задаете серьезный вопрос. М-м-да! Видите ли, ответить им по-настоящему можно, только став хорошим и большим человеком. Ну, инженером, летчиком, генералом! — Он смеется. — Нет, не старым генералом, а новым, современным генералом! Это долгий путь. Но они признают только людей, добившихся почета… эти нюрки. «С погонами», как говорили в мое время…

Он задумчиво ковыряет снег палкой.

— Это — долгий-долгий путь. И пока вы добьетесь своего и станете большим и хорошим человеком, нюрки вашего детства уже умрут. — Он грустно улыбается. — Или если не умрут, то будут уже настолько стары, что орать не смогут. Но пока их привлекают к себе, — и он пристально смотрит на меня, — только беззащитные жертвы. Без этих жертв они — никто! Безропотные жертвы — вот что их радует! Понятно?

— Да.

— Можно заискивать перед ними, но это…

— Почему они такие?

— От невежества и жажды власти. И кроме того — они ненавидят интеллект. Ведь интеллигент — у них бранное слово. И если они не видят грубой силы, которая способна их остановить, то они наглеют! Если видят ростки культуры и интеллекта — с наслаждением топчут! Ах! Билетные кассиры, контролеры в трамвае, кондукторы, домоуправы, дворники… — Он машет рукой. — Везде, где от них зависит человек, они поворачиваются к нему самой плохой стороной.