Мюд Мечев - Портрет героя

И, взявшись за веревочку и попрощавшись, мы выходим из палатки.

Конные милиционеры уже оттесняют толпу к воротам. Мы с дровами тащимся мимо молочного ряда.

— Сколько? — торопливо спрашиваю я женщину в белом халате, убирающую кусочки масла в вощеную бумагу.

— Пятьсот.

— Заверните.

— Деньги есть? — Она внимательно смотрит на меня.

— Да.

— Покажи.

Я достаю деньги и отсчитываю пятьсот рублей. Она медлит, раздумывает.

— Скорее, пожалуйста! — прошу я ее.

Она нагибается за прилавок, достает большущий комок сливочного масла и, развернув вощеную бумагу, подносит его к моему носу. Я с наслаждением вдыхаю прекрасный, забытый аромат.

— Хорошо!

Она кладет кусок на весы с гирей и, помедлив, добавляет еще немного масла.

«Какая добрая!» — думаю я.

— Спасибо!

Я запихиваю масло в мешочек с Наполеоном, прилаживая его так, чтобы он был незаметен. И мы с саночником быстро идем к выходу. Полозья санок визжат по мерзлому снегу. Я оборачиваюсь: к санкам привязаны три вязанки дров!

«Семьдесят пять — дрова, тридцать — саночнику, масло — пятьсот… Значит, у меня осталось еще восемьсот девяносто пять рублей!»

Мы выходим за ворота. Похожий на Пугачева, громадный, одетый в тулуп, поверх которого надет плащ защитного цвета, держа в одной руке винтовку, а в другой — поводок здоровой, ростом с теленка, немецкой овчарки, из крытой машины выпрыгивает человек. За ним, раскрыв пасть, прыгает еще одна овчарка, а следом, зажав поводок, спрыгивает женщина, одетая в такой же тулуп и тоже с винтовкой.

— Охрана рынка, — объясняет саночник.

Мы выезжаем на Малую Пироговскую. В Морозном закатном небе, на оранжевом фоне которого видны колокольня и собор Новодевичьего монастыря, загорается далекая неподвижная звезда.

Быстро темнеет.

— Морозно, — шепчет старичок.

Санки скрипят, мы двигаемся по обледенелому, засыпанному снегом тротуару. Прохожих становится все меньше и меньше. Изредка, стуча и звеня, пробегают трамваи.

— А за что его? — спрашиваю я у саночника.

Он сразу понимает, о ком я.

— Хотел вырвать карточку УДП у мальчика!

— А что… мальчик продавал карточки?

— Да. А тот спросил его: «Сколько осталось талонов? Дай поглядеть!» И хотел удрать с ней. А тут инвалиды… А тебе что?

— Да так…

«Я узнал его! Узнал! Это он тогда… в сорок втором году зимой отнимал карточки у детей и женщин! У Маргариты Николаевны!»

— Ты что, — спрашивает меня саночник, — жалеешь его, что ли?

— Нет.

Мы подходим к нашему крыльцу, он снимает дрова с саночек и аккуратно ставит их на ступени.

Этот тихий человек пахнет опилками — приятный запах, напоминающий запах леса.

— Спасибо вам, — говорю я ему. — В хорошем месте вы, наверное, работаете…

— Где они теперь, хорошие места… В мебельной я работаю.

— Разве сейчас есть такие?

— Есть, — тихо и почему-то печально отвечает он.

— А что же вы делаете?

— Гробы, милый.

…Темно. Звезды…

Я открываю дверь. На кровати, в высоких подушках, сидит брат. Он в пальто и в меховой шапке с опущенными ушами.

— Мама! Смотри! Дрова! — радостно кричит он.

Мама раздувает пламя в печке. Ее лицо красно и выпачкано сажей. Изо всех щелей печки выползают струйки горького от тлеющей бумаги дыма.

— Почему ты так долго? — спрашивает мама.

— Я покупал дрова.

— Ты мог бы прийти раньше.

— Я не сумел быстро продать вещи.

— У тебя всегда отговорки…

— Не ругай его! — просит брат.

Поднявшись с пола, мама смотрит на три вязанки дров, но лицо ее не становится добрее, и я знаю, почему: она не любит заниматься домашним хозяйством.

Я снимаю пальто, заглядываю в печь: тлеющая бумага забила всю топку — тяги нет. Беру кочергу, проделываю отверстие в черных обуглившихся хлопьях, и листы начинают понемногу загораться. Осторожно ворошу черные куски картона и бумаги, поворачивая их так, чтобы они зажглись, а потом кладу первое полено и бегу открыть дверь в парадное.

Мама и брат смотрят, как лежащее в печи полено охватывает пламя. Я кладу второе и закрываю дверцу.

— Ну неужели нельзя было продать скорее? Я так волновалась!

— Нет, мама. Скорее — трудно. Но смотри, что я принес. Вот! — И я вынимаю из мешочка масло.

Она разворачивает сверток, подносит комок к лицу и нюхает.

— Неужели масло?!

— Да!

Брат хлопает в ладоши.

— Настоящее сливочное масло! Не думал, что во время войны еще делают сливочное масло!

Я лезу за пазуху и вынимаю теплую пачку денег.

— Здесь, — гордо сообщаю я им, — восемьсот девяносто пять рублей!

Мама радостно улыбается — и я совершенно счастлив!

Но… что такое с моим горлом? Как будто железную проволоку вставили в него изнутри! Я даже не могу глотать, и слезы брызгают у меня из глаз.

— Что с тобой?!

— Ничего. Это горло. Оно пройдет… Я лягу.

Я снимаю валенки. Проклятая голова опять кружится! Ложусь на кровать рядом с братом и вдруг слышу мамин возглас:

— Что это?

Через силу поднимаю голову: мама, держа в руках деньги, подходит ко мне.

— Посмотри!

В ее руках я вижу четыре тридцатки и… аккуратно нарезанные по их размеру куски старых облигаций.

— Тебя обманули…

— Не может быть! Дай!

Но проклятые облигации не желают превращаться в деньги! Как были облигациями, так и остаются! Ведь были же деньги! Я вспоминаю хромого… и как он попросил меня дать ему деньги для пересчета… и смех баб, сидящих в санях. И я все понимаю!

— Прости меня, мама!

И тут силы покидают меня.

— Не плачь! — Она кладет мне руку на лоб. — У тебя жар. Спи и не думай ни о чем!

Я отворачиваюсь к стене. Свет коптилки бросает на нее густую тень. Моего лица не видно. Слышно, как мама расставляет чашки на столе.

— Мы будем пить чай? — спрашивает брат.

— Да. И есть хлеб с маслом.

— Я люблю масло. Оно вкусное и полезно для здоровья.

Мама разворачивает вощеную бумагу.

— Дай кусочек! — просит брат.

— Пожалуйста!

И я слышу чмоканье и сопение, чувствую запах морковного чая… Но мое горло как будто сжимает чья-то невидимая ужасная рука.

«Все!» — думаю я и проваливаюсь в темноту.

В комнате тепло. Я открываю глаза, пытаюсь глотать. Резкая боль заставляет меня согнуть шею и замереть, прижав ноги к животу.

— Ты еще болен? — слышу я голос брата: — Здравствуй!

Я с трудом поворачиваюсь и киваю.

— Ты не говори. Молчи… К тебе скоро придет доктор, а я буду за тобой ухаживать.

Я закрываю глаза и, содрогнувшись от боли, проглотив слюну, проваливаюсь опять в темную, не имеющую ни дна, ни границ, ни названия бездну.

…И так проходит много дней.

Однажды, открыв глаза, я вижу перед собой Славика, с любопытством глядящего на меня.