Мюд Мечев - Портрет героя

— Как ты думаешь, где Тимме, и увидим мы когда-нибудь его?

— Все бывает. Прощай!

«После Чернетича, — думаю я, — моя очередь». И какой-то жуткий холод и отчужденность появляются у меня в душе, когда я думаю о своем решении. Вся моя надежда была на Тимме! Только его я мог попросить, только он мог помочь, только он мог сохранить мою тайну! И я понимаю с тоской, какого верного друга потерял! Но… как же мама и брат?

В воротах госпиталя топчется часовой из команды выздоравливающих — старый дядька с большими усами, в шинели и громадных валенках, с немецким штыком на поясе. На воротах висит объявление: «Строго запрещается выносить из госпиталя продукты, перевязочные материалы и медикаменты!»

— Что тебе? — спрашивает он.

— Я пришел в госпиталь навестить моего подшефного.

— Пропуск.

Я вынимаю из кармана свой старый пропуск и подаю ему. Сняв громадную ватную рукавицу, он плюет на большой палец и, взяв пропуск, долго роется в карманах шинели.

— Вот черт! — шепчет он. — Очки… Ну ладно, ступай.

— Здравствуйте!

Так, как будто она меня никогда и не видела, совершенно безо всякого выражения, блестя лоснящимися щеками, еще более толстая, с еще более глупым видом, никак не ответив на мое приветствие, протягивает мне коротенькую руку Макарова. На минуту она прекращает жевать и произносит, отодвинув языком комок за щеку:

— Пропуск!

Я подаю. Она рвет его в клочки и бросает обрывки в корзину под столом.

— Что вы делаете?!

— Он тебе не нужен.

При этих словах что-то обрывается у меня в груди, и я глотаю слюну.

— Я пошел, — почему-то очень тихо говорю я ей, направляясь к лестнице.

— Тебе в канцелярию!

— Нет, я в шестую к…

— Мальчик!

Я поднимаю голову: на верхней площадке стоит, глядя на меня своими прекрасными темными глазами, Анжелика Абрамовна.

— Ты навещал Селиверстова?

— Да.

— Здравствуй. Ты давно не был у нас.

Она скорее утверждает, чем спрашивает.

— Да… Я не был больше месяца… Я болел.

— Пойдем.

Я сажусь на холодный металлический табурет, привязанный бинтом к ножке ее стола. Взяв картотеку и повернув ее так, чтобы я не видел, она роется в карточках. Вот нашла что-то… Смотрит… Потом переводит глаза на меня.

— Сколько тебе лет? — спрашивает она.

— Пятнадцать… скоро.

— Селиверстов был твоим другом?

Я не могу дышать.

— Да!

— Его больше нет…

В груди у меня что-то сжимается, слезы брызгают из глаз, я закрываю лицо руками. Она, встав и положив мне руку на плечо, говорит что-то, но я не понимаю слов. У меня такое чувство, что я погружен в воду… Чьи-то руки мягко отнимают мои ладони от лица. Зубы стучат о край стакана.

Все, все кругом переменилось! И эта комната, и Анжелика Абрамовна… И ничего теперь не будет таким, как было при жизни Трофима Яковлевича! Я теперь точно знаю: когда умирает тот, кого любишь, все, все меняется!

— А письмо он получил? — с трудом могу выговорить я.

— Да, — сухо отвечает Анжелика Абрамовна. — Тебе все расскажет Антонов Иван Васильевич, его сосед.

— А кто это?

— Его все зовут комиссаром. Он во втором корпусе… Тебе еще нужен будет пропуск?

Я отрицательно качаю головой.

— Тогда — вот. Это моя записка. Покажешь при входе.

— До свидания.

— Прощай!

Я спускаюсь вниз. Макарова смотрит на меня:

— Узнал?

— Да… До свидания.

Она на минуту перестает жевать и кивает.

Пройдя двором, я открываю дверь во второй корпус. У такого же столика, как и в первом корпусе, сидит женщина с темным цыганским лицом.

— Ты к кому?

Я показываю записку Анжелики Абрамовны.

— В четвертую! — говорит она, прочитав, и показывает мне рукой на вешалку. Я раздеваюсь, через зал прохожу в большую палату, уставленную железными кроватями, взглядом ищу комиссара.

— Ты?! — Садись. — Он некоторое время смотрит на меня, потом спрашивает: — Ты знаешь?

— Да…

— Так… Ну что сказать тебе?

Я молчу. Он нагибается и достает из-под матраса сверток.

— Это тебе… от Трофима. Дома развернешь.

— Спасибо, — шепчу я.

— Ты хочешь знать?

— Да…

— Ну, до последнего дня он надеялся на письмо. Каждый день ходил к воротам. Думал — приедет. И как мы пропустили это письмо?! Ведь все попадало к нам в руки…

— Как?!

— Она ему писала. И мы давно, сразу после того случая, помнишь: «жить не буду!»?

— Да.

— Мы еще тогда решили с Анжеликой: будем вскрывать все ее письма к нему. Сначала пришло первое. Там она писала, что очень занята… Потом написала второе, что не приедет… Потом третье… А четвертое попало к нему в руки. Макарова дала, а мы не уследили.

Он вздыхает.

— …Ну вот. Он прочитал это письмо, а мы и не поняли, что с ним. Весь вечер все ходил. Сначала — к врачам. Спасибо, говорит, всем вам! И те не поняли… Потом с нами прощался. Всех обошел. А Анжелики не было. Она бы догадалась! И не было Авессалома Артековича. Авессалом потом, когда узнал, все не мог в себя прийти, все на врачей орал: «Неужели никто из вас не понял, что он прощался с вами, потому что на тот свет собирался!?» А меня именно в этот день перевели во второй! Он, говорят, искал меня, а потом отстал… Утром в нашем корпусе шу-шу-шу… Сестры забегали, засуетились… Что да что? А потом и говорят: в первом корпусе, в шестой, один ночью зарезался… под одеялом… И письмо нашли. Я, как был, выбежал… А там уж и Авессалом, и Анжелика… Потом мы все из окон смотрели, как его выносили… Знаешь, он все про тебя спрашивал. Где, говорит, он? Что с ним? Ну вот… А как его хоронить, весь госпиталь вышел… Все его любили.

— А что в письме было?

— А немного: ты мне не нужен и не пиши. Авессалом, говорят, сказал: «Я бы это письмо в музей отдал… Чтобы помнили!» Ну вот и все…

— А что здесь?

Я держу в руках тяжелый сверток.

— Там штык немецкий и записка тебе. Он мне еще раньше отдал. Отдай, говорит, если меня выпишут, мальчику.

— Спасибо…

— Придешь еще?

— Нет… Не знаю…

— Прощай! — Он внезапно обнимает меня и целует. — Сынок…

Слезы бегут у меня ручьями по лицу.

— Прощайте, Иван Васильевич!

Я иду к дверям, но на середине палаты оборачиваюсь: он стоит у столика с бумажными цветами, воткнутыми в стеклянную без воды вазу, поднимает в воздух кулак и так держит его. «Как Тимме и Чернетич!» — думаю я.

На улице я разворачиваю сверток. В газете, блестя темной сталью ножен, лежит плоский немецкий штык и сложенная вчетверо страница из школьной тетради. В ней всего одна строка: «Помни госпиталь! — написано большими корявыми буквами. — От Селиверстова Т. Я.»

Солнце закатилось за крыши домов, и только в высоком небе, в прозрачном холодном воздухе видны освещенные его лучами два тонких, как стрелы, облака. Повиснув одно над другим, они переливаются перламутром. Замерзающие лужи хрустят у меня под ногами. Почти в самом зените светится зарождающийся месяц. Со стороны бульваров поднимаются аэростаты воздушного заграждения, попадают в свет заходящего солнца, он сверкает на их боках. Ветер поворачивает тупые носы аэростатов на запад.