Джон Брэйн - Путь наверх

А мне в эту минуту почему-то представлялось необычайно важным, чтобы я мог держать ее руку в своей. Это будет, казалось мне, совсем не похоже на то, как бывает с другими женщинами,— так же не похоже, как пенье не похоже на простую речь. Да, это представлялось мне чрезвычайно важным, и вместе с тем мне вовсе не хотелось ее касаться. Быть может, так подействовала на меня музыка и вид балерин, порхающих по сцене, подобно кусочкам разноцветной бумаги, которые кружит ветер, но во мне росло и крепло новое чувство: мне хотелось просто восторженно любоваться тем, что является, в конце концов, немалой редкостью,— красивой и совершенно неиспорченной девушкой. Даже очертания крепких маленьких грудей, плотно обтянутых свитером, не пробуждали моей чувственности. В сущности, во мне снова возрождались те ощущения, которые я испытал, когда впервые увидел Сьюзен на сцене. Только на этот раз они были более отчетливы. Никто не стоял между нами и не докучал нам, и Сьюзен была сама собой и произносила свои собственные слова, а не речи какого-то вымышленного персонажа, которые всякий может слушать за полкроны. В антракте я повел ее в буфет.

— Мама ужасно рассердится, если узнает, что я была здесь,— сказала Сьюзен, опасливо поглядывая на ряды бутылок с пестрыми этикетками, на зеркала в золоченых рамах, на развешанные по стенам театральные афиши и эскизы к спектаклям под стеклом, на краснолицых мужчин и рыхлых, пахнущих фиалками и туалетной водой женщин, которых нигде нельзя увидеть в таком количестве, как в театральных барах, и которые всегда сидят там, устроившись уютно и плотно, когда бы вы туда ни явились.

— Ваша матушка — член общества трезвости?

— Она считает, что посещать бары — это вульгарно. Но это же не настоящий бар, правда?

— Да, не совсем,— сказал я.— Чего бы вы хотели выпить?

— Вы не будете надо мной смеяться, если я выпью немножко апельсинового сока?

— Апельсиновый сок не находится под запретом.— Я улыбнулся ей.— Пейте, что вам хочется, детка.

Я принес бокалы и предложил ей сигарету.

— Нет, спасибо,— сказала она.— Я не курю.

— С такой девушкой, как вы, приятно проводить вечер.

Она с наивным кокетством взглянула на меня.

— Почему со мной приятно проводить вечер?

— У вас нет пороков, которые стоят денег.

— А те девушки, с которыми вы обычно проводите вечера, стоят вам больших денег?

— У меня нет никаких девушек,— сказал я.— И никогда не было. Только вы.

— Ну, теперь уж вы рассказываете сказки. Гадкий!

В ее устах это слово прозвучало очаровательно и наивно, но вместе с тем слегка задорно.

Я приложил руку к сердцу.

— Никого, кроме вас, здесь нет.

— Вы совсем мало меня знаете. Как же вы можете так говорить? — она сказала это чуть-чуть испуганно. «Я, кажется, поторопился»,— подумал я.

— Не могу пожаловаться, что вы мне не по карману,— сказал я, словно не слышал ее вопроса.

Мои слова сразу отвлекли ее внимание, на что я и рассчитывал.

— Не по карману?

— Так всегда говорила моя мать, когда я просил чего-нибудь, что было ей не по средствам.

Сьюзен захлопала в ладоши. Этот жест мне никогда не приходилось наблюдать в жизни — я только читал о нем в книгах. В нем было что-то настолько детское и старомодное, что, мне кажется, только Сьюзен и могла его себе позволить.

— Не по карману, не по карману… Как мило! А, наверное, это занятно быть не по карману.

Я пил джин с лимонным соком. Я взял его для того, чтобы от меня не пахло спиртом, но никакого удовольствия не получал, даже независимо от того, что за него драли безбожную цену. Внезапно мне мучительно захотелось очутиться за столиком кабачка «Сент-Клэр» и пить пиво с Элис.

— Как вам нравится балет? — спросил я Сьюзен.

— О, это восхитительно. Я обожаю балет. И музыку… У меня от нее все так и тает внутри… Я всегда чувствую какое-то волнение и словно пьянею немножко.— Она поставила локти на стол, уткнула подбородок в ладони.— Это так трудно объяснить… Как будто ты находишься в комнате, где все стены расписаны очень красивыми красками, и ты прикасаешься к ним пальцами, и все эти краски словно проникают в тебя… Это звучит очень глупо?

— Нет. Нисколько не глупо. Я сам это всегда чувствовал, только никогда не мог выразить так хорошо, как вы.— Я, разумеется, лгал. На мой взгляд, балет существует для того, чтобы можно было чем-то занять глаза, пока слушаешь музыку. Но мне бы и в голову не пришло признаться в этом Сьюзен. Важно было создать впечатление, что я разделяю ее интересы. Вернее, что наши интересы совпадают. Потом я постараюсь найти что-нибудь мало существенное и поспорить с ней, чтобы она считала меня развитым человеком, имеющим собственное мнение.

— Мне бы хотелось повести вас на «Сэдлерс Уэлс» {3} 3 «Сэдлерс Уэлс» — оперный театр в Лондоне, с 1974 г.— Английская национальная опера. ,— сказал я.

— Вы видели Фонтейн?

— Я видел их всех.— Я продолжал говорить о балете, пока не прозвенел звонок, умудрившись довольно ловко, как мне казалось, скрыть то обстоятельство, что я был на спектакле этой труппы только раз и что Фонтейн — единственная прима-балерина, которую я когда-либо видел.

Но вот спектакль окончился под гром обычных беспорядочных и бессмысленных аплодисментов, и я спросил Сьюзен, не хочет ли она выпить кофе. Я помогал ей в эту минуту надевать пальто и, помнится, с удовлетворением отметил про себя, что она приняла этот знак любезности спокойно, как должное.

— Кофе? О, это вы чудесно придумали. С большим удовольствием.

— Кофе с пирожными,— сказал я.— Я знаю кафе, где подают вполне съедобные пирожные.

— Я ужасно проголодалась. Так спешила — не успела даже пообедать.

— Почему же вы мне не сказали? Зимой вредно не обедать.

— Ничего со мной не будет. Я ем чудовищно много, право же, право. И сейчас я просто умираю с голоду. Я могу съесть целую кучу пирожных… О господи! — Она зажала себе рот рукой.— Вы подумаете, что я вам не по карману,— сказала она жалобно.

Я рассмеялся.

— Не тревожьтесь.

Этот жест получился у нее очаровательно: естественно и вместе с тем артистично и грациозно. По сравнению с ней все другие девушки, с которыми я был знаком, казались неуклюжими, безвкусными и старообразными. От этих мыслей мне стало немного не по себе — кажется, я начинал играть с огнем…

Кафе было рядом с театром. В те годы я редко бывал в подобных местах, где стены обшиты дубовыми панелями, на полу лежат толстые ковры, на эстраде играет струнный квартет, и самый воздух, казалось, говорит о том, что доступ сюда открыт только избранным. Не то чтобы меня очень уж подавляли посещавшие это кафе важные особы — в большинстве это были, в конце концов, всего лишь старые жирные фабриканты. Просто я всегда боялся сделать что-нибудь не так, свалять дурака,— словом, оконфузиться в присутствии людей, принадлежащих к более высоким категориям. В обыкновенном кафе не имело бы значения, если бы я что-нибудь не так сказал официанту, или взял бы не ту вилку, или не сразу нашел гардероб. Да, в сущности, там я бы и не мог сделать никакого промаха. Перед лицом тех, у кого так же мало денег, как у меня, мне не нужно было опасаться за каждый свой шаг. Те, кто платит одинаковый подоходный налог, не могут быть врагами друг другу. А богачи были моими врагами, я чувствовал это: они следили за мной, ждали, что я сделаю промах.