Джон Брэйн - Путь наверх

— Конечно, ты же знаешь. Но что толку говорить об этом?

— Перестань быть таким рассудительным, Джо. Пожалуйста, перестань быть таким благоразумным. Просто вообрази себе на минутку меня такой, какой я была десять лет назад. А сам оставайся таким, как сейчас.

Я заглянул ей в глаза. В ее зрачках я видел свое раскрасневшееся лицо со взъерошенными волосами.

— У тебя совсем влюбленные глаза,— сказала она, и это прозвучало как-то застенчиво.— Совсем-совсем влюбленные.

Внезапно у меня появилось ощущение, подобное тому, какое я испытал, когда ребенком увидел впервые, как тетя Эмили прикладывает своего новорожденного сынишку к груди. И еще оно напоминало то, что чувствовал я всякий раз, когда украдкой перехватывал некоторые взгляды или жесты родителей: откровенно выразительный взгляд, которым они обменивались, собираясь лечь в постель, движение руки, тронувшей колено… В эти минуты мне всегда казалось, что я столкнулся с чем-то, что неизмеримо больше меня. С чем-то огромным, подлинным и не терпящим притворства, с чем-то, чего нельзя избежать и от чего — сознавал я со стыдом — я пугливо старался спрятаться… Я чувствовал, что за всем этим кроется счастье, но и оно было пугающим.

— У меня тогда не было морщин,— сказала Элис.— А здесь,— она положила мои руки себе на грудь,— все было крепкое, упругое. И вся жизнь была еще впереди. Я порой не могла спать из-за мыслей о будущем… Я знала, что оно будет чудесным, каким бы оно ни оказалось… Нет, это было, когда мне только исполнилось девятнадцать. Да, да, вообрази себе меня в девятнадцать лет. Это лучший возраст. Порой я чувствовала себя такой счастливой — вдруг, без всякой причины,— такой безумно счастливой. Я часто плакала, но и это доставляло мне радость, а глаза от слез никогда не становились красными. Мог бы ты тогда полюбить меня совсем всерьез?

— Быть может, ты сама тогда не полюбила бы меня всерьез.

— Да, возможно: я ведь была глупа тогда… И мне надо было думать о карьере: я только что окончила драматическую школу — захудалое заведение, которое держала одна разорившаяся старая карга. На что-нибудь получше у мамы не хватило средств. Это был, понимаешь ли, наиболее дешевый способ дать мне образование. Мама надеялась, что там меня научат правильно говорить и красиво двигаться, я приобрету лоск и даже некоторый шик, а потом подцеплю какого-нибудь богатого дурака и поправлю пошатнувшиеся дела семьи.

— Ну, на эту роль я бы никак не годился. А что представляла собой Элис в двадцать пять?

— О, к тому времени я пообтерлась, сильно пообтерлась. Я уже три года жила в Лондоне. Это — адское место для того, кто беден. А ведь мне надо было сносно выглядеть. Когда кончался сезон, я бралась за любую самую поганую работу. Служила официанткой в баре и билетершей в кино — вот только на панель ходить не пробовала. Но я еще была молода, и во мне было много огня.

— Его и теперь не меньше.

— Да, только теперь я должна соблюдать режим, чтобы быть в форме. А тогда, что бы я ни делала, я ее не теряла. Так вот — понравилась бы я тебе тогда, мог бы ты в меня влюбиться?

— Ты, пожалуй, разбила бы мне сердце. Что мог бы я предложить честолюбивой молодой актрисе? Я предпочитаю тебя такой, как ты есть.

Она встала.

— Я сварю кофе.

— Пожалуй, лучше бы чай.

— Бедняжка Элспет,— сказала Элис.— Она пустила нас к себе в квартиру, а мы уничтожили весь запас ее драгоценного чая.

— Я его пополню.

Она сморщила нос и воздела руки ладонями вверх. Лицо ее менялось на глазах: оно становилось лицом хитрого, пронырливого дельца.

— У тебя есть связи на черном рынке, молодчик? — Она принялась одеваться.

— Мне всегда досадно, когда ты надеваешь на себя что-нибудь.

— Это очень мило с твоей стороны, но я слишком стара, чтобы разгуливать нагишом.— Она натянула на себя пояс для резинок.

— И вместе с тем я люблю смотреть, как ты одеваешься.

Она надела рубашку, подошла и поцеловала меня. Я погладил ее по спине. В этом голубом шелковом одеянии она уже стала другой, стала как будто меньше и вместе с тем не столь уязвимой, более уверенной в себе. И уже трудно было поверить, что это — та самая Элис, которая всего лишь полчаса назад стонала в моих объятиях в последнем пароксизме наслаждения, почти не отличимом от боли.

Она мягко выскользнула из моих рук и подняла с полу платье. Потом ушла на кухню. Я услышал, как чиркнула, спичка и зашипел, вспыхнув, газ. Я поспешно оделся. Оставшись один, я почувствовал какую-то смутную неловкость от своей наготы. Затем я закурил сигарету — первую за два часа — и глубоко затянулся.

Это была крохотная квартирка. В этом квартале находились преимущественно дома, в которых жили когда-то леддерсфордские шерстяные короли, а это помещение предназначалось, вероятнее всего, для кого-нибудь из слуг. Комната была обставлена в старомодно-мещанском духе, с легким привкусом театральности: лиловато-розовое покрывало на постели, пуфики, столик полированного ореха и великое множество фотографий актеров и актрис. На полу лежал очень толстый белый ковер. Стулья на тонких гнутых ножках сияли позолотой. На туалете красовалась целая коллекция кукол. Это был типичный будуар, чрезмерно дамский, чуть дурного тона. Мне всегда было здесь не по себе, словно я по ошибке попал в чужую комнату. Я прошел в крошечный закоулок, служивший кухней. Элис стояла у плиты, ожидая, когда закипит чайник, и нетерпеливо постукивала ногой.

— Он никогда не закипит, если ты будешь стоять у него над душой,— сказал я и обнял ее за талию. Она откинулась назад, и я прижался щекой к ее щеке, вдыхая ее аромат. Мне казалось, что мы с ней — одно целое и у нас одни легкие. Мы дышали медленно, глубоко. Мне было очень хорошо — чувство блаженной уверенности владело мной. Чайник свистнул. Это прозвучало словно фабричный гудок в шесть утра. Я с большой неохотой выпустил Элис из своих объятий.

— Вот, гляди,— сказала она.— Чайничек с чаем ставится на чайник, вода кипеть не должна. Чайничек теплый, но сухой. Оставляем его так на три минуты. Сверить часы! Двадцать часов двадцать минут. Есть?

— Есть,— сказал я.

Ее часы были крошечным золотым диском с драгоценными камешками вместо цифр.

— По крайней мере мне кажется, что двадцать двадцать,— сказала она.— Это очень хорошенькие часики, но по ним не так-то просто определить время.

— Мне хотелось бы подарить тебе что-нибудь в таком роде,— пробормотал я. А на самом деле мне хотелось расплющить эти часы каблуком. Затем я подумал, что, получив Элис, я в каком-то смысле обесценил эти часы, но мысль эта не принесла мне особого утешения.

Элис, казалось, не слышала моих слов.

— Милый, отнеси это на стол. Ты ведь хочешь есть?