Джон Брэйн - Путь наверх

Во время налета на Кельн штурман бомбардировщика получил в лицо полный заряд зенитки. Я говорю «заряд» потому, что так яснее; на самом же деле это был кусочек металла величиной в два квадратных дюйма — но он выбил ему оба глаза и сорвал переносицу. Когда это случилось, он сначала только ахнул, а потом сказал: «Нет, не это, нет!»

Вот что сказал я, когда Браун произнес имя Джека Уэйлса и, заметив, что удар попал в цель, поспешил воспользоваться этим.

Было все: было рукопожатие, был разговор о контракте, было проявление терпимости («Все мы в молодости легкомысленны!»), была лесть («Вы именно такой молодой человек, который нам нужен. Наверху всегда есть место для достойных»), была строгость («Завтра же повидайтесь с ней и покончите раз навсегда; я не потерплю проволочек»), был коньяк и сигары, был «бентли», на котором меня подвезли в Уорли, и я на все отвечал «да», и, судя по выражению лица Брауна, это звучало вполне убедительно; но про себя, словно тот сержант, пока морфий не заставил его замолчать, я снова и снова повторял все те же слова потрясенного изумления и боли.

Это произошло сентябрьским вечером, в восемь часов. На облачном небе полосы глубокой синевы чередовались с медно-красными и отливающими багрянцем. Местом действия была гостиная Элспет, и я сказал Элис, что все кончено, стоя на коричневом пятне в центре ковра, лежащего перед дверью в коридор. Пятно это было мне хорошо знакомо: как-то вечером, незадолго до рождества я пролил там шерри-бренди. К тому времени, когда я кончил объяснять ей, что не люблю ее, я мог бы нарисовать цветную карту этого пятна и всего, что его окружало, вплоть до последней извилины на нелепом золоченом стульчике рядом.

Я не решался смотреть на нее и не хотел подходить к ней. И все-таки, конечно, посмотрел. На ней было черное шелковое платье, жемчужное ожерелье и кольцо с сапфиром на правой руке, которого раньше я никогда не видел. Опущенные руки были судорожно сжаты, а тщательно наложенные румяна выступали на щеках двумя резкими пятнами. На этот раз от нее пахло не лавандой, а крепкими, как мускус, духами, в которых было что-то звериное — так, казалось мне, должен пахнуть только что выкупанный тигр, если кому-нибудь придет в голову купать тигра.

— Значит, ты решил порвать со мной, Джо? — Ее губы едва шевелились, и дышала она очень часто.

— Я люблю Сьюзен.

— Весьма разумно с твоей стороны.

— Можно было бы не иронизировать.

— Я не иронизирую. Я только удивлена. Быстро же ты изменился. Давно ли ты…

Она подробно описала все, что мы проделывали в Дорсете, простыми и точными словами, произнося их холодно и сухо, словно речь шла не о ней.

— Для тебя это прошло совсем бесследно, не правда ли? В этом участвовали только наши тела, твое — молодое и мое… мое старое, для которого все уже в прошлом. Почему ты прямо не скажешь, Джо, что мне тридцать четыре года, а ей девятнадцать, что тебе нужна молодость, свежесть и здоровье? Пусть так. Мне следовало бы знать, что это неизбежно, но почему, ради всего святого, ты не можешь быть честным?

— Не в этом дело,— устало сказал я.— Я по-настоящему любил тебя, но теперь не могу. И не будем больше говорить об этом.

Я не мог сказать ей о Джеке Уэйлсе — теперь это уже не казалось таким важным. Мысль, что однажды она была близка с ним, именно с ним,— на той самой постели, которую я столько раз делил с ней, всю ночь не давала мне спать. Но теперь, когда мы были вместе, это потеряло всякое значение, стало таким же ненужным, как вчерашняя газета. То, что она была с ним близка, только доказывало ее презрение к нему: она воспользовалась им, чтобы отвлечься от пустоты и скуки — как в минуту уныния мужчина наспех выпивает рюмку виски,— и сразу забыла его. Он был незначительной деталью прошлой эры, миллионов мертвых секунд эры «до Джо», так же как и мои скучные мимолетные приключения в Дафтоне, Линкольншире и Германии относились к эре «до Элис».

— Было бы неразумно продолжать наши отношения,— сказал я.— Так или иначе им пришел бы конец. Ева знает о них, и только вопрос времени, когда о них узнает Джордж. Он слишком хитер, и его самого не поймаешь, а я не намерен быть соответчиком в грязном бракоразводном процессе, и это мое последнее слово, а кроме того, я не хочу, чтобы меня выгнали из Уорли. И на что мы будем жить?

Ее рот искривился.

— Ты не очень-то смел.

— Рыба ищет где глубже, а я — где лучше,— сказал я.

Она тяжело опустилась на ближайший стул и прикрыла глаза рукой, словно защищаясь от беспощадно яркого, направленного в лицо света.

— Это не все,— сказала она.— Почему ты не договариваешь? Боишься причинить мне боль?

— Да, я очень боюсь причинить тебе боль.

У меня вдруг застучало в голове; это нельзя было назвать болью, но казалось, что еще секунда — и боль возникнет, острая, мучительная. Мне хотелось убежать из этой душной комнаты, пропитанной нездоровым запахом духов, мне хотелось вернуться в Уорли. Элис была чужой для Уорли. Я должен был выбирать между ней и Уорли — в конце концов все сводилось именно к этому. Я знал, что не смогу объяснить ей свое ощущение, но все-таки надо было попробовать.

— Я помолвлен с Сьюзен,— сказал я.— Я собираюсь работать у ее отца. Но дело не в этом. Мы не можем любить друг друга в Уорли, а любить кого бы то ни было я могу только там — ну, неужели ты не понимаешь?

— Нет,— сказала она.— Зачем ты мне лжешь? Все это просто, вполне понятно, и я желаю тебе удачи. И незачем прятаться за такой вздор. Не все ли равно, где любить?

Она встала и подошла ко мне. Я машинально обнял ее за талию. Боль в моей голове наконец возникла. Это была пульсирующая, невралгическая боль, но она не заслонила ощущения нежности и счастья, охватившего меня, когда я коснулся Элис.

— Да, ты не договариваешь,— сказала она.— Ну, скажи мне, Джо. Это все, о чем я тебя прошу.

Она смотрела на меня умоляюще, как смотрели немецкие дети летом сорок пятого года. Не думая о Бельзене {7} 7 Бельзен (Берген-Бельзен) — нацистский концентрационный лагерь в Нижней Саксонии. , мы отдавали этим маленьким живым скелетам весь свой паек шоколада. Не думая о правде, я должен был вернуть Элис чувство самоуважения. Я рвал с ней не из-за Сьюзен, но объяснить ей, что я бросаю ее ради Уорли, значило нанести ее гордости непереносимый удар. Поэтому я сказал ей то, что было ложью сейчас, когда я держал ее в объятиях, хотя то же самое не было ложью вчера.

— Я узнал, что Джек Уэйлс был твоим любовником,— сказал я. Она вся напряглась.— Для меня эта мысль нестерпима. Только не он. Кто угодно, только не он. Это правда?

Если бы она сказала «нет», я, наверное, не порвал бы с ней. Это было как та фунтовая бумажка, которую я бросил на пол во время нашей ссоры зимой; честь и свобода — это роскошь, доступная только людям, имеющим твердый доход, но есть предел бесчестия, своего рода линия Плимсолла [16] Линия, нанесенная на борту корабля и обозначающая предельно допустимую осадку.— Прим. ред. , которая отделяет человека от свиньи.