Гылман Илькин - Восстание в крепости

Парень нерешительно поднялся с земли. Ему хотелось припуститься бегом, но он боялся, что выстрелят в спину. Не спуская глаз с гачага, он попятился от него.

Мухаммед насмешливо смотрел на юношу.

— Не бойся, — сказал он, — тебя никто не тронет. Иди, иди!

Эти слова подбодрили пария, он повернулся и, поминутно оглядываясь, зашагал в сторону деревни. Пройдя немного и убедившись, что смерть не угрожает ему, он побежал.

Гачаги посмеивались, глядя ему вслед. Никто не стал спрашивать, что произошло в деревне, — из-под архалука на груди Мухаммеда выглядывал край лохматой папахи, — они доняли, что Расул убит.

Налетел порыв ветра, лес зашумел. Но вскоре опять стало тихо, лишь снизу доносилось слабое журчание горной речушки.

Мухаммед, задрав голову, взглянул на небо. Поднялся. Его серый жеребец был привязан к дереву рядом с другими лошадьми. Мурад отвязал коня и подвел к Мухаммеду.

— У меня в городе есть небольшое дело, — сказал атаман. — Буду ждать вас ночью на тропинке.

Вскочив на коня, он хлопнул его рукой по крупу и начал спускаться вниз.

Скоро лес поглотил всадника.

Тайтса выписали из больницы через два дня после того, как Хачатурянц передал ему листовку. Он сразу с головой ушел в работу.

Днем Варвара Степановна не могла видеть мужа, зато вечером, когда он возвращался домой, изливала на него двойную порцию желчи. Ее ворчания не прекращались до полуночи.

Желая спастись от назойливой жены, Тайтс уходил по вечерам из дому, говоря, будто у него есть срочные дела. Варвара Степановна, чувствуя, что муж обманывает ее, старалась не выпускать его по вечерам из дому.

— Я понимаю, что надоела тебе своим ворчанием, — наступала она на мужа. — Конечно. Разве ты ценишь добро? Разве ценишь меня? Ведь я настаивала, чтобы ты полежал в больнице еще несколько дней, не спешил. Но ты не послушался. "Не могу, не могу, я человек службы и долга!.." Это твои слова. А теперь ты под разными предлогами стремишься улизнуть из дому. Я ухаживала за тобой днем и ночью, восстанавливала твое здоровье — теперь все насмарку. Что ж, можешь идти куда угодно и когда угодно! Пожалуйста! Отныне я не скажу тебе ни слова, только предупреждаю, если тебе опять накинут на голову мешок, я не буду целыми днями просиживать возле тебя в больнице!

Брюзжание жены раздражало Тайтса. Варвара Степановна с каждым днем расходилась все больше. Она не могла не видеть, что у мужа стали сильнее дрожать руки, что он не выпускает изо рта папиросы, часами ходит по комнате, все думает и думает о чем-то.

Действительно, листовка, принесенная Хачатурянцем, но давала Тайтсу покоя. На другой день после его выхода из больницы Хачатурянц опять пришел к нему и рассказал о своей ошибке. Он долго извинялся, объясняя, как все произошло.

В тот же вечер Тайтс вызвал к себе хозяина лавки, торгующего письменными принадлежностями, и долго допрашивал. Лавочник клялся, уверяя, что не совершил ничего предосудительного. В сумерках Тайтс вместе с лавочником отправился в его лавку.

Здесь царила кромешная тьма. Тайтс велел хозяину запереть дверь на ключ и зажег свечу. Неяркий свет озарил полки, заваленные стопками тетрадей, рулонами бумаги и всяческими коробками.

Тайтс взял в руки пачку тетрадей, перелистал их, отбросил в сторону, затем положил на прилавок стопку писчей бумаги, осмотрел ее. После этого начал выстукивать стены, заглянул под подоконник, осмотрел доски пола.

Владелец лавки стоял у дверей, недоумевающе наблюдая за действиями Тайтса.

— Что вы ищете, господин Тайтс? — спросил он.

Тайтс не ответил, продолжая заниматься осмотром лавки. Если бы была возможность, он перелистал бы каждую тетрадку, заглянул бы в каждую коробку, словом, искал бы и искал. Однако свеча давала слишком слабый свет, а зрение у Тайтса было не очень хорошее.

Он ткнул тростью в керосиновую лампу, подвешенную к потолку.

— По вечерам тоже торгуете? — спросил он.

Хозяин сделал удивленное лицо, не понимая, с какой целью задан этот вопрос.

Сыщик, истолковав молчание хозяина по-своему, повысил голос.

— Почему не отвечаете?

— Я думаю о том, что именно господин имел в виду, задавая этот вопрос. Ведь тетради и бумага — не хлеб, который может понадобиться и вечером, если в дом нагрянут гости. Обычно в семь часов вечера я закрываю лавку и иду домой.

— А для чего тогда здесь висит эта лампа? Кажется, это двадцатипятилинейная лампа?

— Клянусь аллахом, господин Тайтс, вы спрашиваете о странных вещах. Разве лампа нужна только для того, чтобы торговать по вечерам? Мало ли что может случиться. Например, я могу забыть что-нибудь в лавке. А на дворе ночь. Приду — здесь темно, без лампы нельзя. Потрудитесь, пожалуйста, заглянуть в другие лавки, — вы увидите: в каждой имеется лампа, так, на всякий случай.

— Кто посещает вашу лавку?

Вопрос показался хозяину настолько нелепым, что он едва не рассмеялся.

"Странный человек, — подумал он. — Говорят, он недавно вышел из больницы. Может, недолечили?"

— Господин Тайтс, я не понял вашего вопроса. Вы спрашиваете, кто посещает мою лавку? Как это — кто? Тот, кому нужны бумаги, карандаши, перья. Не знаю, как вам ответить. Приходят и взрослые и дети, и женщины и мужчины.

— Солдаты заходят?

— Часто.

— Зачем?

— Как — зачем? Купить бумагу, карандаш. Солдат так устроен, что если раз в неделю не напишет домой, то умрет от тоски.

— Когда в последний раз кто-нибудь из солдат заходил сюда?

Лавочник задумался. Он вспомнил светловолосого солдата, который около недели назад заглядывал в его лавку, полистал тетрадь, будто прицениваясь, но ничего не купил и ушел.

— Примерно неделю назад.

Тайтс пристально посмотрел на лавочника поверх очков.

— Вы не ошибаетесь? Действительно, неделю назад?

— Ошибки быть не может.

— Кто это был?

— Какой-то молодой солдатик.

— Что он купил у вас?

— Конверт.

— Из-за конверта приходил?

— Сам не знаю. Полистал тетрадки, наверное, не понравились ему, вот он и не взял их.

— Долго он был здесь?

— Не очень.

Тайтс подкрутил пальцами усы, прищурился, размышляя о чем-то, затем опять повернулся к лавочнику и, хмурясь, спросил:

— Был кто-нибудь в этот момент в лавке, кроме него?

— Конечно.

— Не показались ли вам странными действия солдата? Не мог ли он сунуть что-либо в кипу тетрадей, когда осматривал их?

Лавочник удивленно пожал плечами.

— А что он мог сунуть туда? Не понимаю. Прошу вас, растолкуйте мне, что вы имеете в виду.

— Я хочу сказать: а вдруг солдат спрятал в какую-нибудь тетрадку вредную бумажку, а вы не увидели этого?

Хозяин оторопел: "Что же получается? Не иначе меня хотят впутать в какую-то неприятную историю, в которой замешаны солдаты. И зачем только я сказал, что солдат приходил в мою лавку? Надо было молчать. Если бы я ничего не сказал, этот черт не стал бы приставать ко мне с глупыми вопросами. Как же теперь быть? Вот проклятый язык!"