Вениамин Каверин - Двойной портрет

— Валерий Павлыч, напрасно волнуешься, — весело сказал Кулябко. — Статья не пойдет.

У Снегирева радостно изменилось лицо. Он снова длинно заговорил.

— Нет, этого я остановить не могу, — возразил Кулябко. — Кто-то пишет, ну и пускай пишет. Ведь для тебя важно, чтобы статья не была напечатана, так? А это что? — с внезапно вспыхнувшим волнением спросил он, когда Снегирев положил перед ним на стол Алешкину монету. — Батюшки мои, никак, Иван Третий?

Снегирев позвонил Крупенину из автомата и с трудом удержался от смеха, когда Лариса Александровна сказала, что Василий Степанович не был у Остроградского, потому что у него вот уже третий день плохо с сердцем.

— Передайте ему привет. И скажите, что может сидеть дома. Лучше позовите Остроградского к себе. Может быть, и я забегу. Кстати, передайте, пожалуйста, Василию, что статья, о которой мы говорили, не пойдет.

Статья не пойдет. Все возвращалось на свои места. Он вспомнил о Ксении и решил, что пойдет к ней завтра после лекции. Нет, сегодня. Сейчас. Статья не пойдет. Но прежде надо позвонить домой. «Небось моя длиннополая места себе не находит».

Он взял такси и остановил его у кондитерской, чтобы купить для Ксении трюфелей. Триста грамм, пожалуйста. Нет, полкило.

Вместо Ксении он вдруг поехал к старичку-коллекционеру, у которого давно торговал для Алеши альбом редких и даже редчайших марок. Так. А теперь домой. Трюфеля пригодятся. Марья Ивановна любит, когда он покупает что-нибудь к столу. Статья не пойдет. «Дворники» сметали со стекол машины крупный нежный снег, и Москва — пушистая, легкая — показывалась и исчезала.

Мне почти никогда не удавалось оставаться равнодушным к отсутствию здравого смысла — черта, причинявшая мне множество огорчений. Мог ли я предположить, что эта склонность наконец пригодится?

Практическая сторона статьи была очень важна. Но была и другая. Предоставляя читателю право приговора, я старался не сопоставить, а, напротив, доказать всю несопоставимость Остроградского и Снегирева.

Я не боялся того, что можно назвать резкостью светотени. Мне хотелось показать крупным планом самое дело науки, проникающей всю огромную, меняющуюся жизнь страны, и людей этого дела — реального в одном случае и мнимого — в другом.

Статья пролежала весь январь — Кузин утверждал, что по вине Горшкова, который испугался. Я стал тянуть, надеясь на творческий отпуск. Это был, разумеется, вздор. Главным затруднением — как выяснилось через несколько дней — было то новое, что вдруг стало краешком показываться в редакционной (и не только в редакционной) работе: газета сама должна была решить вопрос о том, печатать или не печатать статью.

— А поди-ка угадай границы этой свободы, — смеясь, сказал Кузин. — Особенно если ты, как Горшков, заранее ждешь неприятностей и думаешь только о том, как бы их избежать.

— Был звонок, — сообщил он мне в другой раз. — И дело плохо.

Был не один и не два звонка. Шла неустанная, лихорадочная, обдуманная — а иногда и не очень обдуманная — работа. Какие-то аспиранты прислали восторженный отзыв о Снегиреве как научном руководителе, — откуда могли они узнать о статье? Рыбачий колхоз (Феодосия) в пространном обращении доказывал, что летом 1953 года советы Снегирева обеспечили перевыполнение плана улова. Обращение было вооружено научными данными.

— Вы просто не представляете себе, что делается, — жаловался Кузин. — Жмут со всех сторон. Но определилось и другое: позиция. И непохоже, что главный редактор собирается от нее отступать!

По-видимому, он был прав, потому что вдруг прислали гранки, да еще с просьбой поторопиться.

— Статья в номере. Появится завтра.

Статья не появилась ни завтра, ни послезавтра. Снова что-то согласовывалось, увязывалось, проверялось.

Позвонил Горшков и попросил убрать фразу: «...чувство, в котором еще сквозила неуверенность в завтрашнем дне или сегодняшней ночи...»

Я не согласился.

Через час он позвонил снова:

— Тут у вас одиннадцатый этаж. Может быть, переделаем на пятый?

— Почему?

— У нас нет точных данных. Да и вообще... Стоит ли упоминать о Черкашине? Снегирев утверждает, что он был душевнобольной.

— Мало ли что он утверждает!

Статья появилась в начале февраля. Я прочел ее — и удивился. Для человека в общем добродушного она была непривычно резка. Но самым неожиданным в этой статье было то, что она появилась.

Ольга Прохоровна никогда не читала газету «Научная жизнь» и купила номер, чтобы завернуть сушки — кулек прорвался в трамвае. Дорогой она, не разворачивая сушки, стала читать газету и чуть не проехала Лазаревку — так раздумалась и разволновалась. Было что-то обидное в том, как автор наскоро, в двух словах, рассказал о самоубийстве Бориса. «Точно не было этой ночи, когда я, проснувшись, увидела у окна его вздрагивающие широкие, костлявые плечи. И других ночей, когда он не спал чуть ли не две недели подряд — и я уговаривала его пойти в диспансер, и он стал издеваться над женщиной-врачом, а потом выбежал на улицу и вдруг рассмеялся как ни в чем не бывало?»

В вагоне было светло и просторно; молодые цыгане, по-видимому, муж и жена, смуглые до синевы, чисто и легко, не по-зимнему одетые, горячо разговаривали, сверкая неправдоподобно черными, красивыми, тупыми глазами — и Ольга Прохоровна, бог весть почему, вспомнила самые счастливые дни своей жизни с Борисом. Это было, когда она только что влюбилась в него, и даже еще не была уверена, что влюбилась. Она училась на филологическом, и он убеждал ее перейти на биофак, а сам все читал стихи, свои и чужие. Каждый вечер он встречал ее на Моховой, и они шли куда глаза глядят, по набережным, по переулкам Замоскворечья. Он много рассказывал тогда о войне, которая была для него не только испытанием, но — она это чувствовала — увлечением, страстью. Он рассказывал о жизни рыбаков на Тузлинской косе, узенькой полоске земли между двумя морями — Азовским и Черным. В конце двадцатых годов море размыло плотину в Тузлинской косе, уловы снизились, и теперь земляки ждали его возвращения, чтобы поднять вопрос о «прорве» и наконец перекрыть ее. Он рассказывал, волнуясь, и она тоже начинала волноваться, а вернувшись домой, рассказывала о «прорве» тетке, у которой жила на Кадашевской.

И вдруг они поссорились — как ссорились сейчас открыто, не стесняясь, молодые цыгане, эта красавица, вдруг яростно сорвавшая с шеи ожерелье из серебряных монет и швырнувшая в мужа или любовника горсть этих монет, раскатившихся по вагону. Они поклялись никогда не встречаться, и сразу же она стала томиться и тосковать без него. Тетка, сестра отца, такая же большая и складная, как отец, посоветовала ей уехать, и она поехала на каникулы в Боровск, где жили какие-то дальние родственники, хотя надо было заниматься, потому что еще с первого курса остались хвосты.