Иван Науменко - Грусть белых ночей

— Будешь старшим!

Среди двух сотен мобилизованных, привезенных в запасной полк из местечка и окрестных деревень, многие гораздо старше Сергея, опытнее, есть даже такие, что отслужили в свое время кадровую, — и почему старшина выбрал его, непонятно. И одет был Сергей не лучше других. Старшина брезгливо кривит губы, — может, потому, что строй новобранцев выглядит крайне непривлекательно. Мало-мальски хороших ботинок или сапог на двести человек нет ни одной пары. Люди обуты кто во что: в бахилы, чуни, лапти, стоптанные опорки. Одежда тоже не из лучших. Фасоны и окраска шинелек, пальто, фуфаек, лапсердаков, а также головных уборов, среди которых виднелись не только самодельные деревенские папахи, старомодные буденовки, но и непривычные польские с высокой тульей шапки-магерки, армейские, с языками-наушниками немецкие брыли, мадьярские пилотки, пошитые из толстого темно-желтого сукна, были самые разнообразные.

Разношерстность, убогость одеяния мобилизованных свидетельствовали, что они кое-чего за войну хлебнули. Но угрюмый старшина не принимал это во внимание. Он видел только непорядок.

По его команде беспорядочная толпа превратилась в колонну. Через минуту она двинулась по направлению к оснеженному бору, который подступал к самой станции.

Закутанные в рваные платки бабы, торговавшие на станции картофельными пирожками, молоком, тертым самосадом, не пожелали признавать мобилизованных за солдат, защитников Родины. При виде длинной, неряшливо одетой колонны они пронзительно, наперебой завопили:

— Чучела гороховые! Сидели у женок под юбками...

— Наши давно головы положили, а они только идут...

— Кулачуги, дезертиры!..

— Прислужники немецкие, полицаи проклятые!..

— Будут выхваляться, что воевали...

Сергей шел старшим в колонне, которую так нещадно поносили бабы. Помнил: до войны новобранцев провожали с гармошкой, песнями. А для тебя, брат, вот какая музыка!..

В изоляторе, где Сергей продолжал быть старшим, пробыли два или три дня. Время это нечем вспомнить. Холодные, без освещения землянки, где спали на обмерзлых, застланных еловыми лапками земляных нарах. Сквозь косматый хвойный навес проглядывало темное зимнее небо...

День, светло, а вагон спит. Неписаный закон солдатской жизни хорошо усвоен. Солдат всегда должен спать, когда нет другого занятия.

Перебравшись с нижних нар, к Сергею подсаживается Василь Лебедь. Новенькая гимнастерка плотно облегает его широкие плечи. Штаны Василю тоже тесноваты: толстые ляжки просто выпирают из них.

— К Москве ближе Гжатск или Вязьма? — спрашивает Сергей.

— Гжатск.

— Едем по историческим местам. Фронт сколько стоял под Гжатском...

Василь Лебедь хороший Сергеев товарищ. В партизанах он не был, но в подпольных делах участвовал. С Василем Сергей сблизился в девятом классе. Они тогда крепко подружились: он, Василь и Николай Прокопчик, который находится в этом же вагоне. Друзья Сергея не коренные местечковцы. Василева семья приехала в местечко давно, даже сад около хаты успела вырастить. Дом Николая Прокопчика, построенный на краю карьера, напротив железнодорожной станции, появился перед самой войной.

В настроении Сергея неуверенность. Куда везут? На какой фронт? Если бы со станции Фаянсово повернули на Брянск, можно было бы предполагать, что попадут на Украинский фронт или хоть на 1-й Белорусский.

Сергей мечтал проехать на фронт через родную станцию. Он настолько сжился с этой мыслью, что иного хода событий не допускал. Видел разросшиеся, ветвистые тополя, знакомые станционные постройки, пакгаузы, себя в новенькой шинели и гимнастерке. Он прошелся бы раза два по перрону и передал бы матери через знакомых девчат (они обязательно должны были появиться в ту минуту на станции) сверток. Любопытные девчата могли бы сверток даже развернуть. В нем — два метра ослепительно белой байковой материи, как раз матери на кофту. Столько не пожалели армейские снабженцы Сергею на портянки. Просто жаль было мягкой белоснежной красотой обертывать не очень-то чистые ноги, и Сергей материю припрятал.

Николай Прокопчик лежит на полу, с правой стороны от печки. На нарах не захотел. Он давно проснулся, но делает вид, что спит.

— Может, перекусим? — спрашивает Сергей.

— Давай, — соглашается Василь.

Николай переворачивается на другой бок.

Маршевой роте выдали сухой паек на три дня и НЗ — еще на два. В вещевом мешке у Сергея на первое время буханка хлеба, более килограмма сухарей, початая блестящая жестянка консервов и изрядный шмат сала, называемого шпиком. Молодой желудок, однако, все время жаждет еды, и, вскочив в вагон, Сергей сразу накинулся на припасы. Так и другие делают. Исключая старших — те расчетливей. На глазок Сергей определяет, что припасу в мешке у Василя больше, чем у него, Василь, видать, не такой падкий на еду, как он. Умеет терпеть. Сергей ничего с собой не может поделать, ненасытное желание есть владеет им все время. О еде думает день и ночь, ему грезятся разные кушанья, какие он когда-нибудь ел. Растет Сергей, ему девятнадцать лет, и, может, потому постоянно хочется есть.

Василь не похож на Сергея. Все делает спокойно, степенно. Достает вещмешок не спеша, развязывает тесемки. Сухари у него в отдельном мешочке, сахарный песок — тоже. Видать, мать шила ему эти мешочки. Она — швея. Сколько Сергей помнит, мать Василя всегда стрекотала на швейной машинке. Зимой, весной, летом, осенью. Из старья, которое приносили заказчики, шила новые наряды. Махорка у Василя в кисете, расшитом васильками. Василь не курит и потому кисет прячет в вещмешке. Кисет ему, скорей всего, подарила Люся. Он с ней начал дружить в войну. В их отношениях первый шаг, скорее всего, сделала Люся, девчина шустрая, напористая. Представить, что на такое отважился медлительный, уравновешенный Василь, просто невозможно.

Василь консервов даже не раскрывает, намазывает топленым салом ломоть хлеба. От содержимого Сергеевой жестянки тем временем осталась лишь половина. Хоть и так себе консервы. Фасоль с томатом. Но все равно, если б можно было, Сергей бы в одно мгновение опорожнил жестянку. С ужасом глядит он, как припасы тают на глазах. Пошел только второй день, как покинули запасной полк, а хлеба меньше полбуханки осталось и сала тоненький кусочек, и сухари едва ли не все Сергей сжевал. Фактически он посягнул даже на неприкосновенный запас, а впереди еще три дня.

Эшелон остановился на каком-то полустанке. Видна только сбитая из горбылей будка, из которой сквозь самоварную трубу, прилаженную сверху, вьется дым. Наверно, в этой будке и дежурный и стрелочник, поскольку других строений на полустанке нет.

Вагон спит. Сергей совершил ошибку, не забравшись на нары: когда спишь или хотя бы лежишь просто так, меньше хочется есть.