Иван Науменко - Грусть белых ночей

Артподготовка обрывается столь же неожиданно, как началась. Несколько минут царит необычная тишина. Или, может, бойцы, сидящие на самоходках, на время оглохли? Они ближе остальных были к страшному огненному валу, обрушенному на вражеские укрепления. Постепенно в тишине выделяется гул моторов, скрежет траков. В первое мгновение Чубуков теряется. На карте помечены ров, надолбы. Но одно — посмотреть на карте, а совсем иное — увидеть собственными глазами. Стоят как дьяволы каменные столбы. Сплошной стеной. Только некоторые повалены артиллерийским огнем. Два, три, пять, шесть рядов. Меж ними лошадь подводу не протащит, не то что пройдет самоходка.

Соскочив с самоходки вместе с минерами, Чубуков бегает, суетится. Решение, однако, приходит быстро. Недаром он учился в сельскохозяйственном техникуме. Каменные дьяволы поставлены в ровный ряд. Как деревья в саду. Поэтому делать проходы и выбивать эти каменные зубы надо не всюду.

Доты, дзоты тоже уничтожены не все. С неприятным подвыванием ахают мины. Пулеметные очереди режут воздух. Пули проносятся разъяренными осами.

Чубуков через открытый люк вскакивает в самоходку. Прицельный огонь по каменным зубам продолжается всего несколько секунд. Наконец командирская машина устремляется к надолбам. Виляет, петляет меж ними. Вражеская артиллерия бьет теперь по надолбам. Но Чубукова на прицел не поймает. Переваливая через воронки, ныряя в узкие, одному ему видимые проходы, он выводит самоходку на противоположный край каменной щетки. Проход есть!..

Боевой порыв нарастает. Казалось бы, незримые, неуловимые движения создают победный дух слаженности, целесообразности действий сотен людей. Чубуков знает: сам по себе рождается этот дух, никакими приказами его не вызовешь.

Бойцы роты Зотова, которые бегут за самоходками, миновав поле с надолбами, разбегаются в стороны, залегают, расширяя прорыв. Артиллерийским огнем самоходки сокрушают новые надолбы.

За рвом — колючая проволока. В несколько рядов. Бойцы бросают на проволоку бревна, доски, вырванные откуда-то двери, собственные шинели.

Наступление разворачивается с новым подъемом. Нет никакой возможности командовать множеством пехотинцев, артиллеристов, танкистов, экипажей самоходных установок. И тем не менее все, что делается, словно подчинено невидимому дирижеру, который умело и целесообразно организовывает игру этого бешеного огненного оркестра. Точно по команде, одно за другим смолкают вражеские пулеметные гнезда, минометы, пушки.

Штурм продолжается. Василь Лебедь первым прыгает в траншею. Охваченный порывом боя, горячей, незнаемой ранее радостью, бежит, бросает гранаты в изгибы траншеи, строчит то и дело короткими автоматными очередями. Вражеские солдаты не выдерживают. Одни поднимают руки, другие выскакивают из траншеи, но тут же, изрешеченные десятками пуль, судорожно дернувшись, падают, проваливаются в бесчисленные воронки. Пятеро или шестеро сидят на дне траншеи с поднятыми руками, трясутся. Их не замечают, как что-то не стоящее даже внимания, а некоторые бойцы на бегу через них перепрыгивают.

Бойцы неожиданно залегают. Впереди оживает не уничтоженный, обойденный танками, самоходками бронированный колпак. Сеет смерть. Вокруг него голый пятачок — никак не подобраться к колпаку.

Рагомед, выскочив из траншеи, залегает на ровной, гладкой земле. Чувствует: что-то похожее с ним уже было. Словно за гранью сознания вспыхивают те же огненно-синие полосы кинжального пулеметного огня. Можно подумать, охваченный жаждой крови зверь сидит под колпаком. Молчал, пока бойцы не высыпали из траншеи. Вот боец из их отделения Адам Калиновский, который залег немного в стороне от огненных трасс, бросает, приподнявшись, гранату. Тут же падает без движения. Выследил его зверь, подсек.

Рагомед не чувствует ни страха, ни жалости к себе. Настал его черед. В третий раз на Карельском перешейке. Вот такой, как под колпаком, зверь, упорствуя в своем отчаянном сопротивлении, может выкосить всю роту.

Плотно прижимаясь к земле, Рагомед ползет. Выбирает моменты, когда пулемет на мгновение смолкает. Притворяется убитым, затем снова и снова потихоньку пробирается к колпаку.

Теперь он вспоминает наконец, где произошло такое же. В первую осень великой войны. Под Невской Дубровкой. В памяти четко всплывает тот бой. Сражались с десантом, выброшенным на песчаную косу. Бил из-за камня огненно-синий жгут пулеметного огня. Рагомед полз к камню. Другого выхода не было. Как теперь. На войне с каждым может случиться такое, когда ему, чтобы спасти других, остается только умереть.

Рагомед не дотягивается до колпака. Ощущает, как насквозь его пронизывает огненный нож. От груди до низа живота. Ни сильной боли, ни жалости к себе Рагомед не испытывает. Настало его время умереть.

То, что пытался сделать Рагомед, заняло одну или две минуты. Костя Русакович с самого начала разгадал его план. Когда Рагомеда убило, к колпаку бросился он. Кому же еще? Он ближе, чем остальные, подполз к колпаку. Мозг работает ясно, четко. Главное, надо выбраться из обстреливаемой зоны.

Пулемет по-прежнему захлебывается огненными брызгами. На мгновение Костя видит заплаканное лица Насти. Такой он ее запомнил, когда шел в армию. «Береги себя на войне, — просит Настя. — Вернись ко мне. Весь век буду любить. Никого дороже, чем ты, у меня не было и не будет». Насте дадут пенсию, думает Костя. На всех троих детей. Он ведь записался с нею в загсе.

Пулемет умолкает. В это мгновение Костя со всей ловкостью, на какую только способен, бросается вперед.

Пулемет строчит еще отчаяннее, но Костю уже не достать. Он почти рядом с колпаком. Рукой может дотянуться. На руке почему-то кровь. Может, царапина. А может, пулей зацепило.

Вырвав чеку из «лимонки» и выждав секунду, Костя швыряет гранату к самой огненной струе. Взрыва не слышит — ощущает лишь, как что-то горячее, пронизывающее впивается ему в ноги, грудь, руку.

Он еще хорошо владеет собой, все видит и слышит. Пулемет замолчал. Но как только с земли поднимаются шинели и гимнастерки, начинает строчить с еще большей, чем прежде, злостью.

Напрягая последние силы, Костя встает. Держась рукой за шершавое, с вмятинами железо колпака, делает два-три шага, затем падает своим длинным телом на огненную струю.

Бойцы поднимаются, бегут. Но многих скосил пулеметчик. Смерть застает человека в той позе, в которой он был в свои последние мгновения. Лежат убитые, вытянув руки вперед, распластавшись на песке — на боку, на животе, даже на спине. Ненависть тех, кто остался в живых, ведет к одной цели — к колпаку. По нему колотят прикладами, каблуками. Двое саперов, склоняясь под тяжестью, волокут ящик с фугасом. Ставят у бронированного купола, поджигают бикфордов шнур...