Иван Науменко - Грусть белых ночей

Когда Высоцкий наконец оторвался от окна, намереваясь посидеть в купе, он встретился взглядом с седым, модно одетым человеком, стоявшим у соседнего окна. Человек внимательно, даже как-то бесцеремонно рассматривает его и через минуту, сильно прихрамывая, подходит.

— Высоцкий, — говорит он, — ты меня не узнал? Я тебя вначале тоже не узнал. Думал, ты или не ты?

Это был Вайнштейн, с которым Высоцкий в течение пяти послевоенных лет работал в газете. Как только Вайнштейн заговорил, он сразу же узнал его — нельзя было не узнать порывистого в движениях, торопливого в разговоре Мишу Вайнштейна, несмотря на то что он порядком сдал и постарел. На правах старых друзей они обнялись и долго трясли друг друга за плечи. Я про тебя слышал, — сказал Вайнштейн, когда первое возбуждение прошло. — Ты все там же?

— Там же.

— Меня, между прочим, тоже приглашали в институт. Не пошел. Газетчик, наверно, умрет газетчиком. Хотя газета теперь, сам знаешь, маленькая. В областную не хватило сил перебраться. Бросать хорошую квартиру, Припять... Из наших теперь там Малявка и Капуста. Лейбман ушел на пенсию, Котляров умер...

— Умер? — переспросил Высоцкий.

— Лет пять назад. От грудной жабы. Ты же помнишь, какой он был толстый. Работал в моем отделе.

— Кто из наших в редакции?

— Я да Корчной. Ты его должен знать. Мелькает во всех газетах. Мы теперь на высоте — такая стройка. Писать есть о чем. Вот и пишет... Дубовик, что заведовал сельхозотделом, тоже не поехал в областную. С редактором не ладил, ушел на пенсию по болезни. Теперь возится со своими пчелами...

Вайнштейн сыпал новостями, именами, фамилиями, а в глазах Высоцкого будто вставали знакомые лица, фигуры, улыбки, манера говорить или какой-нибудь жест, связанный с теми, кого Миша называл, и он даже удивлялся, что так хорошо, крепко помнит своих бывших товарищей по газете, о которых почти не думал, не вспоминал и с которыми долгие годы не виделся.

— Знаешь что, — Вайнштейн неожиданно заговорил о другом. — Моя жена тебя хвалит. Она тоже преподаватель. Читает в институте зарубежную литературу. Говорит — ты светило. На меня не обижайся — я листал твои книги, но не почувствовал вкуса. Легкодумный газетчик, чего ты хочешь. Не могу читать длинные скучные статьи. Надоело, еще когда учился...

— И мне надоело, — сказал Высоцкий.

Вайнштейн испытующе взглянул на него:

— Слушай, мне казалось, что ты напишешь другую книгу. Догадываешься, о чем речь. Не написал?

— Не написал.

— Это и есть утраченные иллюзии. Я тоже думал о книге. Лет пять носился с разными идеями, пытался что-то чиркать, да разве теперь возьмешься? О хлебе насущном надо думать. А теперь махнул рукой. Напишу очерк или фельетончик — и рад. Местная знаменитость. Приглашают на собрания, заседания, даже на банкеты. Что хочешь могу достать. Не улыбайся, не шучу... Стоя и оживленно разговаривая в узком коридоре купейного вагона, у окна, за которым проносились темные леса, поля, мелькали вечерние деревни, они часа через три приехали на место. От большой узловой станции до города на Припяти, куда добираются Высоцкий и Вайнштейн, еще километров десять, туда надо ехать автобусом, который обычно курсирует с утра до позднего вечера.

Вайнштейн сразу и устремился к автобусу, стоявшему в ожидании пассажиров на привокзальной площади. А Высоцкий так поспешно миновать станцию, деревянный городок, прилегавший к ней, не мог, слишком много было связано с этой станцией и городком.

— Обещай, что зайдешь ко мне, — торопливо говорил Вайнштейн, который успел купить билет, положить на сиденье портфель и выскочить из автобуса, чтобы попрощаться с Высоцким. — Хотя я чепуху говорю — завтра уезжаю. Я же был в БРК профсоюза, выбил путевку. Уезжаю на юг, на синее море. Без меня заходить к жене запрещаю. Ты не совсем старый, а она — красивая. Ты Клару Синельникову не забыл? — неожиданно спросил он, понизив голос. — Заслуженный врач республики и все такое прочее. Хочешь, я ей позвоню, что ты приехал?..

— Не надо, — Высоцкий старался говорить спокойно. — Я лучше с женой твоей познакомлюсь. Буду видеть ее каждый день. Я же в институт еду, на целый месяц.

Заурчал мотор. Вайнштейн прыгнул в автобус, молча погрозив из дверей кулаком.

Не было ни прежней станции, ни деревянного городка. Высоцкий как бы попал в другой мир. Из прошлого, из того, что он твердо помнил, остались только раскидистые станционные тополя. Под ними незнакомые каменные громадины, новая, совсем не похожая на прежнюю планировка зданий и — главное — новый дух самого города, над которым как бы пронеслись ветры больших перемен.

Прежнее помещение вокзала было деревянное, длинное, как сарай, размещалось в глубине двора. Выйдя на его крыльцо, огороженное балясинами, можно было видеть все пространство путей, наблюдать, откуда, куда прибывает и отъезжает товарный эшелон, так как других строений, заслонявших вид, поблизости не было. Новые здания, железнодорожные службы, как в большом городе, стоят теперь впритык к перрону, пути заставлены пассажирскими вагонами, гул товарных поездов, их гудки, лязг буферов, свистки сцепщиков где-то сбоку, за пределами пассажирского вокзала.

Пройдясь по улице, Высоцкий как бы даже испугался: он был в чужом, незнакомом городе. От станции раньше вела мощенная крупным камнем шоссейка, которая одновременно служила улицей; с правой стороны стояли приземистые, обшитые досками домики, а то и вовсе деревенского вида хатки с дворами, палисадниками, огородами, и только на изломе шоссейки, в том месте, где она делала крутой поворот, возвышалось несколько трехэтажных зданий, в которых жил железнодорожный люд. Теперь шоссе заасфальтировано и всюду поднялись многоэтажные коробки домов.

Кончилось тем, что Высоцкий заблудился. Возвышались незнакомые многоэтажные блоки, из их окон лился свет, по улицам еще ходили люди, из кинотеатра вывалилась веселая толпа, а он не знал, в каком месте города находится и как попасть на остановку автобуса, который отвезет его за Припять, в соседний город.

Расспрашивать о дороге он, однако, не стал. Этого не позволяло самолюбие. Городок, который так неузнаваемо изменил свое лицо, надо было осмотреть днем, а не ночью. Тем же путем, перекладывая из руки в руку чемоданчик, он возвратился на станцию. Время было не раннее, и в вокзальном ресторанчике Высоцкий легко нашел свободный столик, заказал немного водки, кружку пива, кое-какую закуску. Стоило отметить приезд в родные места, хотя бы и в одиночестве.

Через полчаса, когда в голове слегка зашумело, он уже с некоторой долей насмешливости смотрел на свое недавнее возбуждение. Он думал о том, что каждому человеку присущ консерватизм мышления, и сам он, как и все люди, склонен видеть вещи такими, какими они запали в душу в лучшие времена жизни. Ему дороги станция, городок, ибо сколько всего с ними связано! Тут прошла его молодость; на этой станции он выскочил из дрезины, когда бежал из охваченного пламенем Бреста; отсюда уехал на войну; тут слезал с поезда, демобилизовавшись. Он бывал па этой станции, провожая Клару, когда после побывки она уезжала в институт, и сколько раз на протяжении четырех или пяти послевоенных лет выслеживал товарные поезда, чтобы, направляясь в дальнюю командировку, залезть в тормозную будку.