Борис Левин - Веселый мудрец

— Знаю, знаю, не утруждайся... А что, ежели Наполеон двинется засим на север, к столице то бишь? Может случиться сие? — граф прищуренно смотрел на осунувшееся лицо князя, ждал ответа.

Генерал-губернатор не утешил престарелого графа: может случиться и такое, хотя он лично в это не верит, враг как будто выдыхается.

— Люблю, что правду говоришь, — обрадовался граф. — Но что же нам-то, землевладельцам, делать прикажешь?

Князь сказал: готовить людей, снаряжение — и снова повторил, что враг, по его разумению, выдыхается, хотя еще и силен, и всего, стало быть, ожидать можно, пусть граф снесется с соседями-землевладельцами и заставит их принять на всякий случай необходимые меры.

— Хотя уверен, до ваших «Швейцарий» Наполеон не дотянется, руки коротки.

— А пускай! Мы бы его встретили по-нашенски, как умеем.

— Не сомневаюсь. — Князь помолчал. — Сегодня, ежели не отъезжаете, милости прошу ко мне... Будет узкий круг... Княгиню обрадуете.

— Благодарствую! Остался бы, да тороплюсь. Перед отъездом сюда распорядился о лицедействии в моем театре, зело играют, доморощенные артисты, хочу посмотреть, что успели, ибо, как говаривал еще Теренций, все человеческое мне не чуждо.

— Справедливо, граф... Но нас не осуждайте: театр строить пока прекратили — недосуг.

— И напрасно. — Граф достал золоченую табакерку, открыл, взял двумя пальцами щепоть табаку, ловко заложил в нос, громко чихнул. — Что я вам скажу, голубчик, разумеется, между нами. Коль все дело передано в руки такой лисы, как Михайло Кутузов, то Бонапартию со всем его войском виктории не видать как ушей своих. Уж я знаю Кутузку, не выпустит он француза живым, во всяком случае пообщиплет изрядно. Попомните мое слово... А что Москва сдана — не беда, сие, полагаю, тактическая ретирада...

Граф вскоре простился. А вслед за ним переступил порог княжеского кабинета епископ полтавский Феофан. Тяжелым золотым крестом благословив князя, уселся в предложенное кресло и, оглядев просторный кабинет правителя, заговорил. Пастыря беспокоило, как быть с церковной утварью, богатыми иконостасами, но больше всего он, конечно же, пекся, хотя этого епископ и не сказал, о собственном добре — по слухам, очень значительном. Что, если враг преступит пределы губернии? Не лучше ли заранее ретироваться?

Князь пристально смотрел в пухлое лицо пастыря. Понятно, что волнует его. Можно бы уважить просьбу, и пусть бы уезжал, но разреши отъезд — поползет слух, поднимется ропот, неминуема паника. Возможно ли такое нынче? И князь бесстрастным тоном ответил епископу:

— Вам, отче, надлежит ныне говорить с паствой каждодневно, успокоить ее, а вы...

Недосказал, но Феофан понял, что имел в виду правитель.

— Не о себе пекусь — о церкви заботы мои.

— Знаю… о чем печетесь. И все же — оставайтесь.

— А что с Москвой ныне?

— Сдана... И горит. Да вы знаете об этом.

— Горит... первопрестольная. — Епископ вздохнул и осенил себя широким крестом. — В той геенне огненной антихрист найдет и свою погибель. Да будет так! Аминь! — Еще раз перекрестился, затем благословил князя и ушел, тяжко ступая по мягкому ковру, в душе радуясь, что как бы там ни было, а он успел тайно, доверившись верным людям, отправить из монастыря значительную часть своего добра в одно ему лишь ведомое место. Теперь можно и остаться, призывать мирян к стойкости и верности престолу и отечеству.

Позже, после того как с докладами побывали бургомистр и полицмейстер, на прием попросился директор училищ Иван Дмитриевич Огнев...

Директор был взволнован, хотя и старался этого не показывать, не часто он виделся с генерал-губернатором, разве что на балах да маскарадах, а тут осмелился прийти самолично в приемные часы для деловой беседы. В парадном сюртуке, черном и строгом, он скорее напоминал протестантского проповедника, нежели директора училищ. Отвесив поклон, говорить, однако, не торопился, князь, занятый разбором бумаг, принесенных адъютантом, почти не обращал на него внимания. Но вот, отодвинув картон в сторону, Лобанов-Ростовский нетерпеливо шевельнул густой бровью:

— Слушаю вас, сударь.

Огнев вытер платком внезапно вспотевший лоб и снова согнулся в поклоне.

— Приходится беспокоить, ваше сиятельство, в такую минуту, когда решается... Однако не счел возможным не прийти.

— Ближе к делу, милостивый государь.

— Я тотчас. — Огнев перевел дыхание. — Ваше сиятельство, учебный год, как вы знаете, начался первого августа, на дворе уже половина сентября, а приехало лишь две трети воспитанников, и эти спрашивают, не разъехаться ли по домам? Господа учителя настроены не лучшим образом.

Лобанов-Ростовский с нескрываемым удивлением, даже каким-то любопытством посмотрел на директора училищ, затем кивнул на кресло. Огнев сел, положив руки на колени и подняв глаза на князя. Тот медлил с ответом, наконец сказал:

— Милостивый государь, отдаете ли вы отчет своим словам? Полагаю, нет. Как же можно расценивать такое? Сие смехотворно.

— Но — война... И Москва...

— Да, война. Но где она — война? Где Москва? Разумеется, время тяжкое, но, что бы ни случилось, надо выполнять свой долг. По-вашему, я должен распустить всех чиновников, закрыть службы и еще бог знает что сделать?

— Я не то хотел сказать... Но ведь не приехали... Вот что смущает.

— Пошлите за ними. Учебный год начался и должен продолжаться.

Огнев кивнул несколько раз, не снимая рук с колен.

— Это все, сударь?..

Под пристальным взглядом правителя края Огнев побледнел. Это не скрылось от князя.

— Говорите же!

Директор училищ собрался с духом и заговорил. Три дня тому назад он, Огнев, получил прошение от воспитанников старших классов, живших в Доме для бедных. Прошение оказалось сплошным слезным молением возвратить надзирателя, отставного капитана Ивана Котляревского. Гимназисты писали, что ежели надзиратель не будет возвращен, то они покинут пансион, другой надзиратель им не нужен. Под прошением стояло сорок четыре подписи, то есть подписи всех воспитанников, живших в Доме для бедных. Изложив кратко суть прошения, Огнев ждал, что скажет генерал-губернатор. А тот, как нарочно, долго искал трубку, хотя она лежала перед ним, потом медлил с открыванием табакерки.

— Ну и что вы ответили, сударь? — наконец спросил князь.

— Пока не отвечал.

— А ежели они в самом деле покинут пансион?

— Тогда... в классах останется по два-три человека, это — катастрофа.

— Даже так? И это говорите вы — опытный воспитатель юношества? Не узнаю вас, сударь.

Огнев молчал. Да и что отвечать? Князь прав. Где-то он чего-то недоглядел. Горько посетовал:

— На кого опереться? А дети — что с них взыщешь?

— Устами младенца глаголет истина, сударь... Вот надзиратель чем-то им приглянулся. Чем же?